Главным разочарованием Мостры, пожалуй, стали новые фильмы Джии Копполы и Корнела Мундруцо. В «Мейнстриме» — амбициозном попурри из ютьюб-мемов, прикидывающемся аналитикой эпохи, в которой душу продают за лайки, шеры и колокольчики, наследница благородной кинематографической империи сыпет трюизмами, что постеснялся бы и бумер. Будь собой, айфон — это зло, жизнь проходит стороной, если ты сидишь в фэйстюн, любовь — высшая ценность, толпа жестока, этот мир придуман не нами, а в Пало Альто. Главная героиня в исполнении Майи Хоук (еще одна девушка, поцелованная с рождения) строит из себя минут тридцать то ли «фею», то ли «русалку», заставляя преисполниться неуместной гордости за отечественный кинематограф, чтобы затем точно так же, как и Мария Шалаева пятнадцать лет назад, обжечься о всепоглощающий цинизм — ну надо же, люди гибнут за металл, а не за печеньки и воздушные шарики. Эндрю Гарфилд очень старается в роли Мефистофеля от поп-культуры. Зря. За пультом в «Мейнстриме» не Брэди Корбет и даже не Дэвид Роберт Митчелл. Да и вообще, Гарфилду уже 37, никакой он не зумер, слышал звон про TikTok, но из приложений явно котирует Shazam, а из мессенджеров — Viber. Новое поколение удивительным образом не ново, ему совершенно нечего о себе сообщить, ни в какой страшной правде, кроме количества купленных подписчиков в инстаграме* , они признаться не могут. А методы при том стариковские, бить себя в грудь по Станиславскому, если не хватит сил, уповать на яркие камео, красивые глаза и громкий саундтрек.
«Фрагменты женщины», в свою очередь, прикидываются американским инди, что ведет родословную от Кассаветиса, Эллен Берстин почти Джина Роулендс, а Шайа ЛаБаф — Бен Газзара. Human feelings тут поданы в натуральную величину и через призму female gaze, ведь в соавторках супруга Мундруцо — она женщина, она не соврет про менструацию, роды, растяжки и молокоотсосы. У пары подчеркнуто антибуржуазных возлюбленных — Кернби козыряет облупившимся лаком и нечесаной шевелюрой, Шайя — клочковатой бородой и крохотными гениталиями — рождается и тут же умирает ребенок. Далее следует атомизация партнеров с шепотами и криками, каждый сюжетный поворот предсказуем донельзя. Он — по бабам, она — в стоическое отрицание. Причем Мундруцо женит спекулятивный канон с асептическим символизмом. Бывшие любовники жгут все мосты, а жизнь идет пошлым чередом, зима сменяет осень, за зимой приходит весна, а вместе с ней и неизбежный ренессанс. Через реку Чарльз другие люди — честные, но равнодушные жители Бостона, которым нет дела до развернувшейся в стеклянном зверинце драмы характеров — строят вантовый мост, а значит, боль успокоится, из искры возгорится пламя, а зернышко даст росток. В будущее возьмут не всех, по крайней мере ЛаБафа отправят в Сиэтл, в финале белокурая девочка возьмется карабкаться по яблоне, потому что Мундруцо сделал ставку не только на Кассаветиса, но и на Терренса Малика. Публика любит, чтобы на всякий вопрос нашелся утвердительный ответ, чтобы предложение завершали глубокомысленным многоточием.
Единственным антидотом этой конъюнктуре пока являются «Челюсти» Квентина Дюпье — режиссера, что колом не сдвинешь с пофигистской повестки. Личное — это политическое. Cам Дюпье считает вселенную бесконечной шуткой и не готов умничать или надувать щеки ради гипотетических призов. Шины убивают, оленья кожа не хуже шагреневой, мухи поддаются дрессировке, Адель Экзаркопулос не боится быть смешной и вопиюще не сексуальной. Как всегда, у Дюпье парочка кретинов начинает ералаш и выигрывает. Если Коэны наслаждаются идиотизмом героев, чтобы под конец каждому раздать по пуле дуре и воткнуть перо под ребро — помните, ребята, плохие намерения ведут в ад, позарившийся человек кончит как тварь дрожащая, прав не получит. То Дюпье, наоборот, прославляет обольстившегося на свой счет дурака, ибо кто судьи — скорее всего, такие же идиоты, если не хуже. В «Челюстях» он подбирается как никогда близко к территории, вроде бы давно и прочно застолбленной соотечественником Бруно Дюмоном. Важное отличие однако заключается в том, что реальность Дюпье и правда параллельная. Это не бурлеск по следам жизни суровых приветов, это именно что сказка. Муха, найденная приятелями Маню и Жан-Габом в багажнике угнанного мерседеса — не Цокотуха, не мотив и не метафора, не реверанс перед Кроненбергом или Кафкой, а именно что прикол. Прикольно снимать не запретишь, более того, лучшего способа творить сегодня не придумаешь.
