Я всегда видел вас внесистемными художниками. После «Фишера» вы почувствовали себя частью киноиндустрии?
Любовь Львова: Стало больше предложений, а так ничего не изменилось. Так же сидим, как всегда… немного в долгах, что-то пишем. (Смеется.)
Сергей Тарамаев: Мы всегда ощущали себя какими-то приживалами при глобальной индустрии. Такими немного бедными родственниками, которые сидят в конце стола. Мы без уничижения, поверь! Ты же всегда чувствуешь родство, радость и легкость в определенной компании, и нам ближе неформальная тусовка, где мы можем поболтать, послушать музыку, расслабиться. А на официальной вечеринке с хорошим столом и серьезными напитками нам уже сложнее — чувствуем себя менее комфортно.
Любовь ранее рассказывала о том, как в детстве вместе с матерью столкнулась с Фишером. Могу только представить, насколько это сильное впечатление. До сих пор помню тревогу и беспокойство по поводу «битцевского маньяка». Когда я рос, эта история происходила относительно неподалеку. Такой иррациональный страх преследовал вас после?
Сергей: Люба скажет за себя, но я никогда не ощущал присутствия этого инфернального ужаса. Я по природе своей человек, который живет сегодняшним днем, пытаясь взять от момента все. (Смеется.) Мне слишком рано пришлось столкнуться с каким-то обыкновенным, бытовым и, может, даже уличным страхом, так что я успел к нему адаптироваться. Ну какой-то есть дяденька где-то в лесу, на кого-то нападает — меня это никогда не пугало. Страшнее всего ужаснуться от встречи с человеком, которого ты знаешь, который твой сосед в подъезде.
Любовь: А что, они были маньяками?
Сергей: Нет, они маньяками не были, но они были настолько опасны в своем поведении, что приходилось к этой среде адаптироваться. Люба сейчас расскажет про свое детство в Люберцах. А я жил как бы параллельно: есть там где-то дядя-маньяк, а у тебя здесь, в подъезде, порой еще хуже.
Любовь: А я, наоборот, почему-то часто сталкивалась с этим. Кроме Фишера, конечно, известных маньяков не встречала и не боялась — они были далеко. Но с детства слушала рассказы о Люберцах. Например, бабушка рассказывала, как девушка пошла на остановку вечером и потом куда-то не доехала, позвонила родителям. Они вышли посмотреть, а там у нас такие бараки были, и вот ее уже забросили на крышу такого барака, где ее там и увидели. Мне эта картина тогда представилась очень ярко. Была другая бабушка, мамина мама, и по ее рассказам также выходило, что мои родственники часто сталкивались с маньяками. По крайней мере, на мою маму два раза нападали, и ей удавалось сбежать. Первый раз она просто выбежала на шоссе, а там машины ехали, кто-то остановился, и нападавший от нее отстал. А второй — она шла ночью, и мужчина в норковой шапке перегородил ей дорогу, приговаривая: «Я каждый день тебя жду». И просто двигался в ее сторону. А дедушка — ее папа — вышел навстречу, и тоже все сошло на нет. Когда несколько раз с таким сталкиваешься, то испытываешь определенный мистический ужас.
Любовь, учитывая ту встречу, что вы почувствовали, когда пришел сценарий «Фишера»?
Любовь: Нам давно хотелось снять что-то про маньяков, мы даже изучали эту тему, писали свои сценарии. Но смотрели больше на американских — Теда Банди, например. Тот сценарий так и лежит пока никому не нужный, потому что он слишком артовый, может быть, потом сделаем из него сериал. И когда мы его писали, это было, кажется, году в 19-м или 20-м, мы увидели, что запускается «Фишер». И мне очень было интересно, кто же это снимет? Было заманчиво! Плюс эти совпадения — что я столкнулась с ним в детстве. И вдруг, через несколько лет, к нам приходит этот сценарий, будто бы он нас нашел.
Сергей: Да. Такой вот интересный узор судьбы. (Смеется.) Я, на самом деле, никогда не мечтал о том, чтобы заниматься этим маньякообразным человеком. Когда ты сталкиваешься с такой историей… открываются внутренние шлюзы страха.
Любовь: Как не мечтал, у нас «Семь» — референс ко всем фильмам!
Сергей: Ну да, но я бы не назвал своей историей весь этот мир крови и убийств. Люба более травмирована этими детскими воспоминаниями, они правда совершенно реалистичные, страшные. Но когда ты сталкиваешься с подобным, входишь в эти материи, то есть и плюс: начинаешь освобождаться от каких-то воспоминаний про столкновения с агрессией.
Любовь: Когда занимаешься этим, ты как будто свои травмы…
Прорабатываешь?
Любовь: Да. Не помню, в каком году, мне тогда было пять лет, мы ехали с мамой в метро, и она мне читала какой-то сборник сказок. И одна из них — достаточно было увидеть картинки, чтобы это понять, — оказалась самой жуткой на свете, даже страшнее, чем Андерсен и братья Гримм (в них все равно есть какая-то романтика). Это же была такая неприкрытая жесть для меня, как что-то про маньяка. Мне даже сейчас страшно, если честно, произносить это. Называется «Медведь — липовая нога». Мужик поймал медведя в капкан, у того оторвалась нога, и он сделал себе протез. И потом приходил каждую ночь. Стучал этому мужику в дверь. Это как нечто, чего уже нельзя остановить, потому что стучится уже не медведь, а некое инфернальное существо и при этом такое реальное. Помню, я забилась в конец вагона и кричала. Мама потом выбросила книжку. И вот все эти образы маньяков впоследствии накладывались на ту жуткую сказку. Даже когда мне бабушка читала рассказ Чехова, где мальчику ногу отрезали, у меня тоже ассоциация была именно с этим медведем, и потому я кричала. Такой, конечно, нервный и впечатлительный ребенок. Странно, но от этого и возникло желание писать про маньяка: хочется от освободиться и прожить эти чувства.
На «Фишере» удалось эту травму, что называется, проработать?
Любовь: Честно говоря, нет. (Смеется.) Потому что на съемках все иначе. Даже на кровавых сценах психика начинает защищаться, и ты не можешь это пропустить даже так, как когда ты такую сцену пишешь. Тут прекрасный актер, который исполнял роль Фишера, параллельно играл с мальчиками между дублями, потому что они впадали в ступор. И воспринимается все это как съемочный карнавал. Пережить такую проблему можно, наверное, когда ты пишешь, пропуская ее более глубоко. А съемки больше похожи на фильмы Феллини.
В ваших руках сценарий «Фишера» каким-либо образом менялся?
Любовь: Финал поменялся.
Сергей: Да, это было главное изменение.
Любовь: Сценарий заканчивался расстрелом Фишера.
Сергей: Все было конкретно и жестко. Это же по некоторым мнениям последний заключенный, расстрелянный в России. И в сценарии эта линия была более ярковыраженной. Упор в диалогах был на то, что смертную казнь собираются отменить и нужно, грубо говоря, успеть с Фишером, пока этого не произошло. И, соответственно, в этой истории совсем иначе были расставлены акценты.
Любовь: Мы же сфокусировались на том, что вина маньяка безусловна. Но толпа, разрывающая мать Фишера, — тоже маньяк. И Боков (персонаж Ивана Янковского. — Прим. SRSLY), прошедший это дело, опустошен. Он достиг цели и теперь не понимает, что ему делать дальше, — он смотрит в вечность.
Сергей: Мне в «Фишере» было интересно взглянуть на людей, которые тратят свою жизнь на то, чтобы что-то найти. Маньяки были, есть и будут, в каждом времени возникает своя аномалия. Но есть люди, для которых их поиск — просто работа, сначала рутинная, а затем, как для художника, страстная и важная. Ради такой они готовы пожертвовать личной жизнью и вообще многими вещами. И эта эмоция самоотречения, самопожертвования показалась нам главной для сериала.
Любовь: Еще мы добавили атмосферных вставок, когда обнаженный маньяк стоит на болоте. Сначала мы нашли локацию, и захотелось ее как-то задействовать. Дать предчувствие тревоги.
Это, мне кажется, и выделяет «Фишера» среди подобных детективных сериалов. То, что мы практически ничего не знаем про личность маньяка, кроме его болезненного страха огорчить мать. Зато наблюдаем за людьми, которые тратят на расследование годы, не замечая, что их жизни рушатся.
Сергей: Да! И в финале нам важно было зацепить нечто невыразимое, что будто бы касается всего и очень волнует.
Любовь: Понятно, что там более бытовая история, но внутренне мы стремились к этому.
Сергей: Но все равно хотелось, чтобы зритель ощутил какой-то ужас от того, что в нескольких метрах от героя Вани Янковского люди топчут мать Фишера, превращаясь в тех же зверей. (Задумавшись.) Антон, может, дело в том, что мы в какой-то степени и сами маньяки, которые не могут избавиться от этих мотивов и не желают признаться себе в этом. (Смеется.)
Любовь: Мы маньяки творчества.
Сергей: Что касается Фишера — самое важное заключалось в выборе актера. И то, что мы нашли Андрея Максимова на эту роль, это наша удача и особая гордость. Это уникальный, удивительный актер с колоссальными возможностями. С ним, я очень надеюсь, мы продолжим сотрудничать и дальше.
Как долго вы искали актера на Фишера?
Любовь: На Фишера пробовалось очень много актеров, а Андрея мы знали раньше, потому что мы смотрели «Кошку на раскаленной крыше» с его участием в ТЮЗе. Он даже пробовался на какую-то роль в «Черной весне», но она была такая маленькая, что это совершенно не имело смысла. И в поисках Фишера мы вспомнили про его нервозность и опасность, которую увидели на сцене. И чисто физиогномически очень он нам нравился.
Сергей: Важно было соединить в персонаже обозначенную сценарием инфантильную, патологическую зависимость от матери и эти страшные убийства. Нам нужен был ребенок, который отрывает лапки насекомым. Ведь дети могут быть жалостливыми и одновременно страшно жестокими. И когда Андрей пришел на пробы, он очень четко почувствовал это качество — взрослого мальчишки, плачущего, чтобы не звонили маме, а потом готового делать все эти вещи. Будучи ребенком, ты постоянно с этим сталкиваешься, просто потом это чувство куда-то уплывает, но оно легко восстанавливается при определенных обстоятельствах. Потому что все эти песочницы, жучки-паучки и все остальные твари, с которыми дети играют, а потом кто-то из них предлагает посмотреть, что в животе у этой птички или лягушки, — это общее место в психоанализе. Другое дело, что, к счастью, минимальное количество потом к 30 не видит разницы между тем, как вскрыть лягушку и человека, в обратном случае и возникает Фишер.
Я знаю, что на роль Добровольской пробовалась Анна Снаткина — она в итоге сыграла другую роль, а вы остановились на кандидатуре Саши Бортич. Такое возрастное смещение связано с тем, что вам так понравилась Саша?
Сергей: Дело в том, что Саша Бортич — это человек, который решает проблемы, она как Харви Кейтель в «Криминальном чтиве». (Смеется.) Это нам и было нужно. У Добровольской, например, есть сцена в болоте, где ей нужно плавать, доставать черепа, а потом сидеть в подвале с детьми. Анна Снаткина нам очень нравится в роли жены нашего корреспондента (персонаж Сергея Гилева. — Прим. SRSLY), в ней настолько превалирует аристократическая природа, что нам показалось несправедливо ее терзать во всех этих садистских историях. А для Саши такая среда является просто идеальной, она безумно привлекательна во всех таких мрачных приключениях Индианы Джонса. Она красиво страдает, классно кричит, она прекрасна, когда у нее разбиты ноги. Вечно можно смотреть на три вещи: на огонь, воду и на Сашу Бортич, которая мучается в кадре. (Смеется.)
На «Фишере» вы шли на продюсерский компромисс или у вас были развязаны руки?
Сергей: Я хочу сказать, что огромную лепту в нашу работу внес Федор Сергеевич Бондарчук — он отнесся к нам настолько тепло и по-домашнему, что как бы порой ни были тяжелы наши производственные проблемы, он всегда был рядом, готовый помочь и решить какие-то трудности.
Любовь: И удивительно, что ребята: и Федор и Андрей Першин (Жора Крыжовников. — Прим. SRSLY) так нам доверяли. Мы показали кастинг, объекты, и с их стороны не было никаких вопросов. Они почувствовали стиль и, увидев первые снятые сцены, одобрили его.
Сергей: Они всячески вселяли в нас надежду и силу, что: «Ребята, все очень здорово получается, давайте не кукситесь, здесь есть за что биться, мы понимаем, что тяжело». Хотя трудности в основном сводились к жесткому графику артистов, из-за чего сложнее становилась выработка.
Задам вопрос, который меня измучил. В финале, кажется, шестой серии на импровизированной дискотеке в столовой играет синти-поп-версия «Я изнемог, я так устал» Кузьмина. Это абсолютно ваша по декадентской природе вещь, но она уже звучала в «Психе» Бондарчука. Это все-таки ваша инициатива или Федора Сергеевича?
Любовь: А там прямо эта же песня?
Да…
Любовь: Мы смотрели и очень полюбили «Психа», но мы… Ужас какой. Мы фанаты этого альбома и в «Черной весне» задействовали из него трек…
Сергей: …На слова Мандельштама. «Невыразимая печаль».
Любовь: Мы облажались. (Смеется.)
Сергей: Мы были уверены, что он прозвучит где-то впервые и что открываем всем этого музыкального автора! Это очень комичная ситуация.
Расскажите о том, как вы работали с детьми-актерами. По-моему, они просто здорово играют в «Фишере», что вообще редкость.
Сергей: Секрет работы с детьми-актерами прост — если ты взял хорошего мальчика, то нет проблем, он все сыграет. Если же ты ошибся… мы стараемся не ошибаться. (Смеется.) Получилось выбрать потрясающих ребят, а дальше ты просто создаешь атмосферу игры — ведь ситуации, в которых они оказываются, жуткие, и, чтобы они этого не боялись, нужно обеспечить им веселье. В такие моменты мы с Любой выступаем как такие массовики-затейники. Хохмимся, чтобы они обмазывали друг друга искусственной кровью и смеялись.
Любовь: А потом они очень быстро включались! Как взрослые актеры, это было удивительно.
Сергей: И если они начинают входить в эту ситуацию и выходить из нее, то съемки их не травмируют. Потому что каждый относится к происходящему как к такой страшной «Елке».
Любопытно, что в финале «Черной весны» у вас — мигалки скорой помощи, в финале «Фишера» — полицейские мигалки. Это получилось спонтанно?
Любовь: Да!
Сергей: Какой ты чуткий зритель! Конечно, это совпадение. (Смеется.)
Любовь: Просто мигалки дают некое беспокойное ощущение, красивое. Захотелось поймать его и в «Фишере».
Сергей: Нас порой волнует чисто визуальная тревога. Что вызывает такое состояние? Крутящийся маячок вот этой вот сине-красной штучки, он очень волнует, он дает блики на лице, он навязчив.
Любовь: И в Бокове тоже есть определенная жесткость. Ему все равно до этой мамы, на которую накинулись. Но это жестокость и профессиональная и человеческая.
Сергей: Там больше даже эмоция опустошенности. «Чем дальше заниматься? Что делать? На что тратить жизнь?»
Любовь: Мы такими обычно выходим после окончания проекта.
Сергей: Да, после съемок.
Любовь: Кто-то написал в соцсетях: «Я в конце плакала, потому что мне жалко всех, включая Фишера». (Смеется.) У нас действительно есть такое качество, что мы своих героев любим, несмотря на то, какие они там ужасные или отвратительные. Мы, конечно, не симпатизировали Фишеру, но Андрею Максимову — да.
Сергей: Мы просто по-другому не можем.
Любовь: Иначе фантазия не идет. Иначе не придумывается.
Сергей: Внутри нас эта милость к падшим сидит глубинно. Нам всех хочется пожалеть. Мы уже много раз говорили о том, что для нас критерий искусства — как сформулировал Набоков — «Жалость и красота». Потому что красота должна умереть, но жалость — это главное для нас слово во взгляде на любую историю, и страшную, и смешную, всякую.
Давайте поговорим немного про «Черную весну». Вы вкладывали в финальную фразу «Ты будешь жить» — авторское обращение к Мелу (персонаж Глеба Калюжного. — Прим. SRSLY)?
Любовь: Нет, мы вообще хотели его убить!
Сергей: Теперь уже можно признаться, потому что грядет второй сезон. Мы топили за то, чтобы эта история заканчивалась не очень оптимистично. Но потом, в процессе работы, вместе с продюсерами Ирой Сосновой, Женей Айвазяном и другими мы поняли, что это не очень справедливо по отношению к зрителю, и надо позволить им пожить с этими героями еще хотя бы один сезон. Поэтому и родилась такая переходная модель, дающая надежду.
Любовь: У нас еще был снят очень красивый кадр, когда Мел идет по темному коридору и открывает хрустальные двери. И это создавало абсолютное ощущение, что он уходит.
Сергей: Да, финал был снят — с его танцем и уходом. Он такой был однозначный, трагичный. Девочки на съемках, стоя у плейбека, плакали. Но, может, все к лучшему — очевидно, что в людях отозвались эти герои, и они хотели бы увидеть, что будет с ними дальше. Было бы несправедливо им отказывать.
Любовь: Мы долго думали — сначала не хотели писать дальше, потому что дуэльная история исчерпала себя. Но мы поняли, что нужно что-то изменить, поиграть с жанром, стилем, найти новое звучание, чтобы получилось что-то самостоятельное. Как бы продолжение, в котором будет очень много нового, чего мы и сами никогда не делали.
Нечто новое, но с теми же ребятами?
Любовь: Да. Потому что мы расстроились, когда посмотрели второй сезон «Эйфории», и нам показалось, что он разыгран по тем же нотам, топчется на месте и ничего нового не дает. А с «Весной» получится развить этот мир в другом жанре.
По другим вашим разговорам я заметил некоторое разочарование современным кино и энтузиазмом, который вы ощущаете по отношению к многосерийной форме. Вы окончательно ушли в сериалы?
Сергей: Так получается, что вечерами мы не смотрим кино. Люба интересуется, что было в Каннах, что было в Венеции, но затем все равно мы садимся за новый сериал. Не знаю, что изменилось. Сейчас для нас самое большое событие, которое мы ожидаем, — новый сезон «Наследников». Вот мы посмотрели «Треугольник печали». Нам сказали друзья: «Это офигенно». Но «Белый лотос» лучше во 100 раз. Зачем тогда смотреть «Треугольник печали»?
Любовь: Создается ощущение, будто все уже сказано. Может, мы не попадаем на какие-то гениальные фильмы.
Сергей: Нам стало важно ощущать ритм сериалов. Он тебя подхватывает, и ты понимаешь, если тебя зацепило, что завтра будет еще. Эта энергия остается с тобой дольше, на длинной дистанции.
Любовь: Ты успеваешь влюбиться в этих персонажей, вот в чем дело. Ведь мы уже обсуждали, насколько для нас это важно.
Сергей: Тебе не хочется короткой книжки, где тебе сразу обозначили какую-то проблему и, грубо говоря, все.
Любовь: Можно сказать, что сериалы конкретно сейчас помогают жить — нам лично.
Это ощущение влияет на ваше понимание творчества? Например, что вы переписываете свои старые сценарии полных метров, адаптируя их под сериал?
Любовь: У нас странные вещи происходят, когда мы произносим: «Этого не будет никогда» — через некоторое время именно это и происходит.
Тогда, наоборот, надо говорить почаще об этом.
Любовь: Да, это уже мистика.
Сергей: Антон, все именно так, как ты говоришь. Нам очень хочется старые киносценарии переделать под сериалы, чтобы люди, как и мы обычно, упали на диван и встречались с героями, которых мы пишем, чаще. Мы же, в свою очередь, обещаем всю начинку как в артхаусе: будет и философия, и настоящие эмоции, и культурная съемка, все будет хорошо. А вы просто отдыхайте. Может, это натолкнет вас на какие-то размышления, может, вы захотите обнять кого-то, кто рядом.
Любовь: После «Фишера» ты кого хочешь обнять?
Сергей: После «Фишера» я хочу обнять, наверно, Ваню Янковского. (Смеются.) И сказать ему: «Закури, дорогой, закури и отдышись».
Любовь: Почувствовать теплое отношение к людям.
Сергей: По сути, все эти истории о том, как остаться человеком и не ожесточиться. А остальное — всем известно.
Что в «Черной весне», что в вашем дебютном «Зимнем пути» недружелюбной современности противостоит особая форма порядка — ритуалы, которые соблюдают герои. У вас самих есть повседневные ритуалы?
Сергей: У нас есть один ритуал, который не меняется уже 20 лет. Утром мы долго пьем чай и что-то обсуждаем, а вечером можем выпить вина. (Смеется.) Белого или красного сухого, конечно же, в рамках приличий. Это некая медитация, потому что мы находимся в постоянном круговороте работы — что-то пишем или снимаем — и так мы не теряемся в этом потоке жизни. Такая домашняя психотерапия, мы говорим обо всем, о работе и не о работе, чтобы сохранить себя. Как Цой поет: «День вызывает меня на бой, весь мир идет на меня войной». Завтра все равно наступит, и таким образом мы даем ему отпор. Мы все равно ощущаем себя Бонни и Клайдом, мы все время готовы взять банк какой-то. (Смеется.) И не знаем, чем это все закончится. Главное — чтобы можно было опереться друг на друга и при помощи такого ритуала…
…Находить силы для завтрашнего дня.
Сергей: Да, гениально! Находить силы для завтрашнего дня, именно.
