После премьеры фильма в кинотеатре Garage Screen многие сравнивали ваше произведение с чеховскими мотивами. Что думаете? Насколько это близко вам?
Рамон: Это, безусловно, комплимент для нас. Чехов давно стал одним из самых моих любимых авторов, и перед тем, как начать снимать, я прочел несколько его пьес. Мне нравится то художественное единство времени и пространства, которое там соблюдено, как он учитывает все психологические особенности поведения героев. Вселенная Чехова очень близка нам: он видит определенную красоту в прошлом, а в настоящем предается чувству меланхолии и сильному желанию познания.
Сильван: Три сестры у Чехова все время стремятся переехать в Москву. Наши героини тоже отчаянно хотят начать новую жизнь, сменить обстановку. Так что в этом плане наши персонажи очень похожи на чеховских: они потеряны, ощущают бесполезность бытия. Согласитесь, вы в России часто рефлексируете на подобные темы. Наши герои в этом же духе в некоторой степени теряют равновесие и жизненные ориентиры.
То есть были три сестры, а стали две подружки…
Оба: Да, были три сестры, а стали две соседки по квартире. (Смеются.)
Если говорить о жанре, то что это? По мне, так получился микс кино, театра и современного искусства…
Сильван: Конечно, это совокупность опытов, но прежде всего — фильм, визуальное искусство. С другой стороны, кино «Девушка и паук» явно вдохновлено театром. Нам вообще очень интересна театральная специфика единства пространства и времени, о которой уже говорил Рамон. Мы придумываем истории и пишем сценарии без многоточий и временных наслоений, чтобы как можно глубже докопаться до сути. И, конечно, нам интересно перформативное искусство, то есть, опять же, движения тел во времени и пространстве. Изобразительное искусство — еще один наш базис. До режиссуры мы занимались живописью, которая научила правильно передавать свет и тени. В данном контексте действительно получается такое междисциплинарное произведение, что-то между, поэтому зритель это может воспринимать по-разному: и как фильм, и как произведение искусства, в зависимости от бэкграунда и оптики. Для нас это, определенно, аудиовизуальное высказывание. Но все зависит от момента.
Я вообще воспринял фильм как оперу. Есть такое?
Сильван: Это сравнение мне очень нравится. Потому что наш первый фильм был гораздо более камерным: действие происходило в маленькой квартире, была воссоздана повседневная жизнь маленьких людей с их незначительными диалогами. А здесь уже гораздо большая площадь, больший размах, еще больше персонажей, деталей, животных и более закрученные взаимоотношения. И музыка в этом проекте приобретает особенное значение, она здесь точно важнее, чем в предыдущей ленте. Музыка отвечает за развитие сценария, напряжение. Возможно, поэтому фильм воспринимается еще и как музыкальное произведение.
Рамон: Музыка выполняет одну из главных ролей, мы ее используем как типичный лейтмотив, характерную тему, которая всегда повторяется и проходит через весь сюжет. Получается что-то большее, чем просто классическая драматургия. Музыкальность открывает гораздо больше возможностей для рассказа истории.
Саунд-дизайн — важнейшая часть фильма. Вы используете много резких, рваных и грубых звуков, таких как дрель, например. То есть создается что-то вроде какофонии. Как можете это объяснить?
Рамон: Мы пытаемся в каждом сюжете найти какой-то недостаток, момент распада, точку разлома: применяем метод деконструкции к классически выстроенному сюжету — в этом и есть мелодичность. И когда нужно создать что-то эмоциональное, напряженное, то какофония, как вы ее назвали, помогает это подчеркнуть. Такие звуки — синоним разорванного сознания, разбитых сердец, потерянных людей. Не сказать, что это показатель психического расстройства, но точно чего-то пограничного и хрупкого, что не может больше функционировать прежним образом. Мы создаем собственную экосистему кризисного сознания: по отдельности эти звуки уже не имеют значения, а вместе образуют полный хаос. Хаос внутри персонажей и снаружи — повсюду. А мы это подчеркиваем с помощью специфических звуков.
Сильван: Наша история разворачивается в квартире. И вот этот домашний мир чрезвычайно любопытен и диктует свои правила. Там изначально задействовано очень много объектов, гаджетов и приспособлений. Нам интересно, как они звучат, мы используем их как инструменты в своеобразном оркестре. Это такие абстрактные, но важные звуковые элементы, шумы и вибрация как внутри, так и снаружи — все, что помогает создать определенную атмосферу и является звуком жизни, человеческой природы.
Но получается, что хаос — естественное состояние для вас? Так же, как и паутина?
Рамон: Я полагаю, что это зашито в человеческой природе. Хаос проявляется в истории отношений между людьми. Сначала они сходятся, потом расходятся, и наоборот. Потому что, опять же, мы живем в мире тотальной деконструкции. Отношения, как и вещи, не вечны, они заканчиваются. Мы как раз на этом и пытаемся заострить внимание, но не делаем никаких выводов. С одной стороны, наш фильм о социальном взаимодействии, тяге людей друг другу, о желании строить отношения, но с другой — это история о вечном одиночестве и экзистенциальной пустоте.
Для меня важным высказыванием в фильме стала фраза «Наша аудиосистема сломалась». Мне кажется, что это и есть слоган картины. Разве нет?
Рамон: Да, именно. Если в данном случае сломалась конкретная аудиосистема, то на самом деле изменилось все вокруг и в первую очередь восприятие — как мы видим и слышим мир, который дает трещину на наших глазах. Все вокруг рушится и зависает, как PDF-документ, план квартиры, который пошел пикселями у нас в фильме. Процессы деконструкции теперь затрагивают не только аналоговый, но и диджитал-мир, это необратимые процессы, все ломается. Это мир, где все пытаются поддержать стабильность и сохранить статус-кво, но никто не может остановить движение и вечное превращение, которое может быть небезопасным для нас. Все очень непредсказуемо и близится к своему концу.
Теперь поговорим о вашем визуальном коде. В фильме я заметил скрупулезное внимание к деталям. Там много крупных планов, можно разглядеть даже герпес на губе главной героини. Почему так?
Сильван: Дело в том, что мы хотим показать героев иначе, под другим углом, не так, как они описаны в сценарии. Хотим зафиксировать их портрет, масштабировать образы, чтобы максимально близко рассмотреть все трещины. Потому так отчетливо виден тот же герпес, например. Наш визуальный код проявляется в том, что мы пытаемся выделить каждого персонажа в отдельности, подсветить его. Создаем свою особую хореографию, получается как в балете — танец бытия. Сначала фиксируем характеры, портреты героев, потом добавляем движения в пространстве, и наконец наступает тот самый хаос, о котором мы говорили. Вот наша дорожная карта: от упорядоченности мы постепенно переходим к беспорядку.
Рамон: Герпес — тоже метафора этого вечного беспорядка. Тело главной героини изранено, как и ее душа, так же страдает, как и мир вокруг. Весь процесс переезда — зеркало ее внутреннего состояния. Она сильно ударяется головой, ранит палец, а губа кровоточит. Весь фильм построен на этом вечном противостоянии близости и дистанции между людьми. И в данном контексте это показывает, что если у тебя герпес, то ты всегда на расстоянии, тебе тяжело взаимодействовать с людьми, ты пытаешься сблизиться, но от тебя отворачиваются. Такая формула межличностной коммуникации получается — невозможность близости. Наши тела, кожа, квартиры, звуки — все вокруг указывает на кризис. Кроме того, мы не хотим зрителя ставить в удобную позицию, чтобы ему было уютно. Хотим, чтобы вы чувствовали себя в роли детективов, чужаков, которые пытаются разобраться в странной ситуации и понять, кто есть кто. Тут очень важен для нас именно процесс наблюдения и анализа, поэтому мы так близко знакомим вас с героями.
Вы родом из Швейцарии, сейчас живете в Германии, а действие фильма происходит в Берлине. Почему?
Сильван: Знаете, это интересный вопрос. В фильме мы пытались создать условное пространство. Это не Берлин и не Берн в чистом виде. Да, снимали мы по большей части в Берлине, но все же это выдуманный мир, такой дистиллированный, чтобы не отвлекать от героев и процесса, не погружать в контекст. Такой микс между Берлином и Берном получился, но все же больше Берлин, конечно.
Рамон: В этом нет никакого идеологического посыла, только практический. В Берлине мы учились, здесь была наша киношкола, потому нам там проще снимать кино.
Как вы делите работу в вашем тандеме? Есть что-то общее с братьями Дарденн или Коэн?
Сильван: Тут тоже все очень просто. Рамон изучал режиссеру, а я — продюсирование. Поэтому поначалу наши роли так и распределялись, то есть мы пошли проторенной дорогой. Но в этом проекте все было иначе: сначала я написал первый черновой вариант сценария, потом мы вместе за него сели и поправили, а заключительный вариант уже доделал Рамон. На площадке я больше выстраивал планы и мизансцены, а Рамон работал с актерами. Музыка, костюмы и все остальное — это мы решили вместе. Сейчас каждый из нас пишет свой сценарий, и пока мы не понимаем, будем снимать дальше вместе или нет. Мы оба открыты к новому. Но как работают другие братья-режиссеры, мы, к сожалению, не знаем. А вы?
Я тоже. Но это было бы интересно, конечно.
Сильван: Работать вместе очень тяжело. Ведь это интимный процесс, иногда хочется спрятаться ото всех. Но в данном случае приходится все обсуждать и договариваться, ничего не утаить.
Кстати, про Берлин мы поговорили, а вы знаете, что звук дрели, постоянного ремонта и деконструкции — это звук сегодняшней Москвы? Мы как будто живем на строительной площадке. Вы уже успели это почувствовать?
Рамон: Нет, мы первый раз в Москве, никогда здесь не были и сразу оказались здесь, в Парке Горького, практически ничего не успев посмотреть. Много ремонтных работ действительно заметили по пути — это бросается в глаза, да. Какие-то пространства похожи по ритму и движению на берлинские: Александерплац так же звучит и двигается, как московские улицы. Хаос сегодня повсюду!
