Расскажите о ваших последних перформансах: мы о них можем узнавать только из новостей, так как в России их давно не было.
В 2018 году в Шекспировском театре в Лондоне прошел фестиваль «Альтернативная Мисс Мира» (конкурс, учрежденный британским скульптором и ювелиром Эндрю Логаном в 1972 году, иронично обыгрывает традиционные конкурсы красоты и одновременно является фестивалем перформансов. — Прим. SRSLY), которому более 45 лет. Я участвовал в нем с 1990 года, занимал вторые и третьи места. За перформанс Miss UFO в 2018-м наконец получил первое и стал на четыре года титулованной особой со своими подданными и церемониями, но, согласно правилам, выбываю из конкурса. В 2022 году я передам свою корону следующему победителю/победительнице — женщине, мужчине, роботу — им может стать кто угодно. А в прошлом году я делал во Франции перформанс, посвященный 100-летию Баухауса, — воскрешение «Триадического балета» Оскара Шлеммера.
Как прошло ваше выступление на Burning Man в 2017 году?
У меня создалось ощущение, что я попал домой. В вечернем небе — амебы. Боже мой, то, что было в моей голове, я вижу своими глазами! Это был мощный позитивный шок. Если есть шанс попасть на Burning Man — поезжайте, протестируйте себя, вдохните эту свободу, фантазию! Вы никогда к прежнему себе не вернетесь! Я знаменит тем, что часто покидаю собственный мозг и блуждаю, возвращаясь преображенным. Для меня это был тренинг, поэтому я нашел к себе дорогу — не знаю, как остальные участники нашей команды. Спасибо Дмитрию Волкову: вытащить меня туда было рекомендацией Московского музея современного искусства, и все сработало идеально.
Ничего подобного на этой планете не видел — а я в таких заварухах участвовал… Мы с Волковым создали станцию Aliens? Yes! — надувные скульптуры и шествие инопланетян. Были безумно удивлены, когда в дайджесте Burning Man, сделанном Reuters, попали на третье место — среди объектов, которые стоили по полмиллиона или миллиону. А мы просто привезли костюмы и скульптуры. Впоследствии, когда на пресс-конференциях руководство фестиваля демонстрировало лучшее из того, что у них происходит, они обязательно показывали фрагмент нашего шествия!
Почему вы больше не выступаете в России?
В нашей культуре сейчас застой, и это влияет на мое желание делать или не делать. Вот когда меня зовут выступать мои литовские, французские или немецкие друзья — соглашаюсь, потому что там в атмосфере витает страсть, которая будоражит и возбуждает тягу к экспериментам. Я стараюсь быть честным: отдаю площадку галереи «ЗДЕСЬ на Таганке» новым талантам, у которых есть молодой задор. А сам лучше возьму холст или керамическое изделие — и мой перформанс будет в виде полотна или графического рисунка.
Кстати, о графическом рисунке. В 2006 году вы организовали масштабную выставку-ретроспективу иллюстраций к российскому глянцу. Вам интересно было бы повторить ее сейчас?
Я тогда сделал выставку, чтобы выявить национальные особенности этого направления творчества, но не получил той поддержки, на которую рассчитывал. Помог лишь музей современного искусства Васи Церетели. В итоге выставка не стала фестивалем графического дизайна, который проходил бы каждые два года, как я хотел изначально. Мы с Арсением Мещеряковым опубликовали книжку Velikolepno! — и все. Среди моих авторов многие занимаются графическим журнальным дизайном, но они находят время для прикладной графики и живописи — я их выставляю и вижу больше зрительского одобрения.
Журналы меня тогда вообще не поддержали — и в ответ получили: глянцевая индустрия проседает очень сильно. Все меньше людей стремятся попасть на обложки, на них свет клином не сошелся. Сейчас инстаграм** и тикток как раз удовлетворяют потребителя амбиций и фей светской жизни своей демократичностью и свободой. Журналы перестали быть передовой линией революции: они просто фиксируют то, что смогли догнать мозги редакторов, но ничего не формируют. Глянец уже настолько завязан со своими клановыми и семейными обязательствами, что потерял нюх. Ушли все остро пишущие и умные — остались лишь те, кто хорошо умеет лизать зад своего начальства.
Вы преподавали театральные дисциплины в Норвегии девять лет, а в России у вас были ученики в художественной сфере — от Рубчинского до Саши Фроловой. Кому преподаете сейчас?
Да, Саша Фролова — моя ученица, Гоша Рубчинский начинал у меня, а потом отправился в свободное плавание. Теперь мои ученики — команда молодых художников, которую возглавляет Вова Перкин. Сейчас они делают детское «Архстояние» в Никола-Ленивце, потом будут готовить ряд выставок в арт-отеле «Рихтер».
Что вообще означает рейв для вашей концепции?
Для меня важен ритм. Музыка основоположника итальянского футуризма Филиппо Маринетти — это рейв образца 1910 года. Джон Кейдж (американский композитор, прославившийся в 1940-е годы. — Прим. SRSLY) написал симфонию с механическим пианино, гудками и так далее. Если мы послушаем ее ритм — это рейв! Просто сейчас он вызывает ответные движения у танцоров и всех, кто попадает в спектакль. Я люблю динамичную музыку, потому что она стимулирует импровизацию. Это очень важно. Лучшие акционисты умеют импровизировать внутри ритмической структуры. Когда исполнитель (а их не так много), ритм и структура соединяются — о, боже мой, это можно сравнить с шабашем ведьм! Вызываются такие неудержимые вихри и тайфуны. Эта изобразительная неуправляемость — и есть цель, к которой мы стремимся. Потому что в неуправляемом спрятаны открытия. Они возникают как искры, как сияния: пах-пах-пах!
Когда вы хотели установить фонтан на Лубянке, тоже противопоставляли спонтанность организованному порядку?
Это было задумано как посвящение Ельцину от его вдовы. В конкурсе участвовали совсем уж чудовищные проекты. Но для меня это был первый повод сделать 3D-моделирование своих скульптурных разработок. Мне так понравилась эта модель: чуваки лежат и держат огромную пирамиду из сверкающих шаров — как атланты наоборот. В 2006 году я осуществил этот проект уже в виде перформанса для Боба Уилсона (американский театральный режиссер, художник и дизайнер. — Прим. SRSLY) в его центре Watermill в Хэмптонсе. Кстати, потом я стал изучать историю Лубянской площади и обнаружил, что там был фонтан, где кучера поили лошадей.
Может быть, вместо сноса памятников следует превращать их в фонтаны?
Я считаю, что фонтаны всегда лучше, чем статичные скульптуры, которые не снабжены водяным декором. Но я бы никогда не свергал их: памятники и тиранам, и благодетелям должны существовать, чтобы люди видели, что плохо, а что хорошо в их истории, и в этом осознании двигались в будущее.
В России, согласно тренду, заданному еще при Лужкове (вроде Петра Первого работы Церетели), памятники не свергают, а наоборот — возводят бесконечно…
Когда Зураб Константинович поставил свой монумент, он, конечно же, всех шокировал. Но после поступка Церетели — человека, чувствующего будущее, — мы увидели такое количество чудовищных решений, что на их фоне его Петр Первый смотрится как зубная фея.
Позвольте, Москва же «похорошела».
Я каждый раз думаю, что ее уже нельзя сильнее изуродовать, но оказывается, у беспредела нет предела. Что они хотят в итоге: бесконечные переходы из цеха в цех, из одного ТЦ в другой? И чтобы жители снимали углы между туалетом и бутиком? Я не понимаю, но уже ясно, что Москва — не тот город, где можно жить.
Вы в одном интервью сказали, что столица для вас — «экспериментальная база, где грохочет бетон и приходится прыгать, чтобы не наступать в какашки». Поэтому предпринимаете внутреннюю эмиграцию в Суздаль?
Бетон и какашки остались прежними, только я теперь не хочу быть на экспериментальной базе. Уже не рассматриваю возможность решать подобные проблемы в Москве — за исключением галереи «ЗДЕСЬ на Таганке», которую я курирую и где могу это делать лабораторно. Новаторские поиски в области искусства перестали быть трендом в Москве. Востребована лишь та культура, которая обслуживает и закрепляет ценности, формируемые капиталом. Все, что не работает на эту идею, объявляется враждебным и уничтожается агрессивными методами. Интеллектуалы мешают тем, у кого совершенно другие приоритеты. То, что не является скрепляющим веществом для пирамиды сверкающего капиталистического счастья, абсолютно непригодно — и в Москве это особенно заметно. Я с наслаждением и восторгом следую за случайными экспедициями — такими, как в Суздаль. Рисовать новые мотивы, найти творческое спокойствие, уехать изучать современные технологии керамики в Испанию… Искусство становится андерграундным течением, а не господствующим направлением в культурной жизни Москвы. Это вызывает сожаление: когда река отрезана от родников, она рано или поздно обмелеет, загрязнится, вода ее станет не живительной влагой, а опасным ядом.
Ваши керамические медведи несут в себе экологический смысл?
Да, и не только. Они появились в районе 1994–1995 годов: были сделаны из папье-маше и посвящены моей детской встрече с полярным медведем. Мне было тогда пять или шесть лет. Наш детский сад отвезли в профилакторий, где обитало всего трое животных: северный олень, полярный медведь и обезьянка. Медведь произвел очень мощное впечатление своим космизмом.
Я делал инсталляцию с полярными медведями на EXPO-2000 в Ганновере, в которой участвовали Эндрю Логан и еще 100 художников со всего мира. Я представлял Россию со своей «Комнатой в воздухе»: шкафы, столы в виде медведей висели на тросах под потолком выставочного комплекса. В 2005 году Вадим Дымов (бизнесмен, автор концептуальных проектов в сфере искусства и культуры. — Прим. SRSLY) предложил выполнить медведей из керамики. Я ему дал своих мишек из папье-маше. Прошло еще три года, я говорю: «Вадим, мы ничего не делаем, возвращай медведей!» Он отвечает: «Нет-нет-нет!» Мы создали первую модель: сначала появились средние медведи, потом крупные. Я получил Гран-при фестиваля Курехина (независимая премия в области современного искусства имени Сергея Курехина. — Прим. SRSLY), а победитель изготавливает призы для победителей следующего года. На церемонии в БДТ были установлены мусорные контейнеры с лампочками. Когда лампочка загоралась, победитель открывал крышку — и там сидел медведь.
Мои керамические мишки посвящены различным природно-географическим явлениям. Один орнамент, например, — горе Шмидтихе, у подножия которой находится огромный котлован, где захоронено без имен 100 тысяч человек (умерших и расстрелянных в 1935–1956 годах заключенных Норильлага. — Прим. SRSLY). Другие медведи посвящены снежным хлопьям, баранкам, веточкам вербы и, конечно же, падающим звездам. Мишки — это маркетинговый ход, создающий имидж Бартенева как художника-добряка. А тем, что они улыбаются, медведи тиражируют улыбки в нашей жизни — это их главная миссия. Если у вас в доме живет мишка — настроение улучшается.
