Хорошая формулировка, «с чего началась». Наверное, с того, как меня поразила история реальных Кати и Макса. Она одновременно и простая, и эмоционально тяжелая. Не у всех возникают такие чувства, но именно о них снимают кино, пишут книги, делают спектакли — и эта история происходила на моих глазах. Казалось бы, ничего особенного: два человека познакомились, влюбились друг в друга… и все. Но есть нюанс — Макс был тяжело болен, и перед Катей стоял выбор: идти с ним в это или нет. Она пошла. Шансы на выздоровление были очень малы, вскоре стало ясно, что Макс уходит и победить болезнь невозможно.
Эта история меня сильно зацепила. С Максом мы провели много времени за разговорами, ужинами и прогулками в Санкт-Петербурге и Москве. Я был поражен его силой, огромным количеством жизненной энергии. Несмотря на болезнь он всегда улыбался, говорил не про себя, а про жизнь и людей вокруг. Он никогда не предъявлял претензий к Вселенной или к Богу, мол, «а почему именно я?», «а почему так?», просто продолжал ценить каждый момент. Это простые вещи, но их трудно осознать.
Три года после закрытия спектакля «#Зановородиться» я думал, что делать дальше. Было несколько вариантов, идей. Мне очень понравился формат драматического шоу, моноспектакля на больших площадках. Хотелось в этом идти дальше, и вдруг меня осенило, что история Макса — та самая. Каждый раз, когда я рассказывал ее своим знакомым, я видел, как она попадала в них. Мы превратили этот рассказ в сценическое, художественное высказывание, но по сути он остался очень личным разговором на кухне.
Мне кажется, что любой рассказчик все равно обращается к своему опыту. Что из своей жизни ты добавил в этот текст, чтобы история обросла фактурой, событиями, чувствами?
Ты знаешь, я вообще не стеснялся этого, даже часть сценария так и называется — «Саша». Эта история и про меня, я дарю Максу-герою события моей жизни, мне хотелось совместить нас в одном персонаже.
Спектакль предваряет эпиграф Сергея Бодрова. Что значит его образ для тебя в контексте этой истории? Человек, который не смог преодолеть злой рок?
Это хорошая мысль. Я, кстати, об этом даже не думал, делал интуитивно. Но да, он нравится мне как артист, как человек. У меня случилось знакомство с его мамой, чудеснейшей женщиной, чему я очень рад. Образ Сережи для меня — внутренний ориентир и в профессии, и в жизни, человечности. Поэтому без него не обошлось. В спектакле две цитаты Бодрова, и обе мне всегда нравились, в меня попадали. На разных этапах жизни я понимал их по-разному, но главное, что они по-прежнему со мной.
Давай вернемся к одной из них — о том, что мир продолжает жить без нас. Думал ли ты о том, что рассказать историю Макса большой аудитории — это возможность, хотя бы на эту пару часов спектакля, заставить мир жить с ним после его ухода? Ты будто даешь ему еще немного побыть здесь.
Да! И совершенно в другом качестве. Это же очень важно! Стоит стремиться так жить, чтобы после твоей смерти люди — не имеет значения, сколько их будет, — говорили о тебе. Людям может запомниться совсем несерьезный эпизод, когда ты совершил какой-то поступок или исполнил что-то смешное. Но они не забудут о тебе и твоей энергии.
Память Сережи Бодрова — это не столько кино, сколько след в сердцах людей, которые запомнили его искренним и настоящим человеком. На это равняются по сей день. Макса я встретил случайно, но он оставил мне в наследство свое отношение к жизни, а я, пользуясь своим сценическим опытом и популярностью, рассказал об этом большому количеству людей.
А как фразу про то, что «мир продолжает жить без нас», ты пропускаешь через себя? Будет ли он жить без тебя? Останешься ли ты не только ролями, но и поступками? Как сам чувствуешь это?
Спасибо за этот вопрос. Ты знаешь, эту фразу я воспринимаю таким образом, как она и написана. Это больно, но важно. У тебя есть ограниченное количество времени, потому и использовать его нужно для того, чтобы быть счастливым. Тогда это состояние обязательно передастся другим… Знаешь, мне эта фраза нравится еще тем, что призывает не бояться делать все, что приходит в голову. Если это тебе нравится, ты этого хочешь и, конечно, если это никого не ранит. Однажды тебя не станет физически, но то, что ты сделал — стихи, фильмы, слова, поступки — будут жить и после. Не думаю, что нужно стремиться сделать максимум, не в этом суть!
Важно не так серьезно относиться к своим страхам, к тому, что скажут другие люди. Ну скажут — и что. Даже в неудаче нет ничего кошмарного. Нужно во все привносить элемент хулиганства. Это делает тебя свободней. Возьмем простой пример: студент театрального института боится принести на занятие этюд или отрывок, думая, что его отругают педагоги, а однокурсники будут смеяться. Проходит время, он взрослеет, снимается в кино, вспоминает студенчество и думает: «Да чего я вообще тогда боялся?!» Я, к счастью, рано понял, что главное — верить в cебя. Даже если и отругают, в следующий раз похвалят.
Наверное, как-то так я эту фразу понимаю. Она дает мне возможность менее серьезно относиться к себе.
В спектакле ты несколько раз произносишь: «Я — это все мое». Получается, делая все, чтобы жить счастливо, ты сам начинаешь из этого счастья состоять.
Все, что ты делаешь, должно приносить тебе радость. В детстве мы это осознаем, а потом постепенно забываем. Начинаем стесняться, сомневаться, бояться и загоняем себя в барьеры, вязнем. Этот страх искренности застывает, становится тяжелее, из него уже трудно потом выбраться.
В кино я открываюсь, зритель это считывает и знает, что ему не врут. За подлинным всегда интересно наблюдать — хотя не все это понимают. На показе в фокус-группе киноверсии «Планеты» (с 19 октября «Планету Максимус» можно будет посмотреть во многих городах России. — Прим. SRSLY) была некая психолог — я ее не знал — и после показа она мне сказала: «Саша, так растрачивать себя не нужно. Как же ты восстанавливаешься? Это же столько отнимает энергоресурсов». А для меня это, наоборот, момент очищения, он дает мне огромное количество энергии, сил, внутреннего счастья. И я понимаю, что переубеждать ее — бесполезно. Такое можно только почувствовать, оно либо попадает в тебя, либо нет. Я вот не знаю, как объяснить строчку Есенина: «Розу белую с черною жабой // Я хотел на земле повенчать». Невозможно! И если человек, услышав ее, мне говорит: «Слушай, я не понимаю, это какая-то ерунда», — нам с ним не по пути, ведь мы говорим на разных языках.
Я чувствую, что большинство людей, пришедших на спектакль, не просто подключаются, а стирают четвертую стену. Они вдруг перестают понимать, что это за человек на сцене, возникает некая энергия, и спектакль для меня становится медитацией. Для меня очень важно, чтобы у зрителя исчезло ощущение, будто на сцене просто работает артист. Я пытаюсь все делать с чистого листа. Мне очень нравится как говорит мой друг Клим Шипенко, что «страх — лишь иллюзия». Это дает большое пространство для того, чтобы стать счастливым. Есть и такая строчка в спектакле: «Только я у тебя, никого больше… Только я, только я, только я». Мне кажется, это классная вещь, не эгоистическая, а, напротив, социальная, ведь только будучи довольным жизнью, ты сможешь радоваться совсем малому.
Я сейчас снимаюсь в фильме, и недавно была смена в фавелах Мехико. Туда приезжает большая международная съемочная группа — мексиканцы и русские. У площадки собираются местные — им все интересно. Это беднейший район Мехико, горные трущобы. Во многих домах нет отопления — крыша есть и слава Богу. До ближайшей больницы нужно добираться больше двух часов на автобусе. Первая реакция — ты испытываешь сочувствие к этим людям. А потом вдруг стоишь у вагончика, пьешь кофе, и проходит мимо ребенок. А у него такой чистый взгляд, что даже сейчас я рассказываю — и мурашки бегут! И он говорит тебе: «Hola», — ни он тебя не знает, ни ты его — но тебя мгновенно подкупает эта чистота по отношению к миру. И твоя система ценностей меняется в ту же секунду.
В Максе я тоже это видел. Чистота во взгляде, несмотря на сложные обстоятельства. Нужно иметь невероятную силу, чтобы это в себе сберечь. И у Бодрова она была. Несмотря на его сумасшедшую, запредельную популярность он оставался честным. И мне самому хочется так жить, работать, рассказывать о своих чувствах со сцены. Хочется, чтобы в моем взгляде тоже сохранялась эта чистота. Я много об этом думаю, правда.
Кстати, про подлинность. Что мне близко в тебе как в актере — способность выпасть из реальности. Например, в спектакле в какой-то момент ты сбиваешь кафельную плитку, разбивая костяшки пальцев в кровь, и то, насколько ты отдаешься процессу, очень подкупает.
Спасибо! Мне очень нравятся эти эмоции, их осознаешь только постфактум. Это моя классная личная йога. Внутренняя терапия. Стояние на гвоздях. (Улыбается.) Эффект сопоставим.
Давай поговорим о «Дворце». Что это был для тебя за опыт? Каков Полански на площадке?
Опыт сумасшедший. Роман Полански — человек уникальной судьбы. Ребенком прошел ужасы Второй мировой войны. Затем — убийство любимой женщины и своего нерожденного сына. Он получил все мировые награды, добился в кино всего… И в свои 90 лет он приходит на площадку с чистым, детским взглядом, искренне радуясь каждому снятому кадру. Это что-то невероятное!
При этом в нем есть фундамент профессии — то, чему меня учил Леонид Ефимович Хейфец, царствие ему небесное. Роман мне во многом напоминал его по харизме, подаче и уровню экспрессии.
Многие вещи происходят на площадке интуитивно. Полански часто репетирует сцену до сцены, то есть мы играем то, что в кино никогда не появится — как человек входит в дверь, в пространство, откуда спускается, в каком настроении. Сцена-то написана, пожалуйста. Вот текст, ты профессиональный артист — играй! Это одна из основ профессии, в тебя с первого курса пытаются вдолбить, что из-за кулис выходить нужно не «с холода».
У Полански колоссальное внимание к деталям. Он может остановить репетицию, если в реквизите нет правильного портсигара, например. Казалось бы, какая разница? Нет, он будет ждать, пока доедет правильный, потому что этот не так открывается. Иначе он всю репетицию будет думать только о том, как его бесит этот портсигар — и я его понимаю! В этом Полански не идет на компромисс. Это не прихоть, он сам говорит: «Я точно знаю, какой мог быть портсигар у управляющего отеля в 99-м году в Гштааде, потому что я сюда приезжал и видел это своими глазами».
Ты сам помнишь, как встречал миллениум?
Нет, конечно. (Смеется) Мне было десять лет. Я помню какие-то отголоски на уровне ощущений… что календари в кнопочных телефонах не обновятся, что весь мир изменится, на Землю упадет метеорит, настанет конец света.
Ты часто рассказывал, как «доставал» Люка Бессона вопросами по своей роли. С Полански было так же?
Были такие моменты, когда он говорил: «Кадр снят». И вся группа такая: «Серьезно?» Потому что до этого репетировали много часов и казалось, что мы будем снимать еще неделю. Полански репетировал сразу со всем реквизитом, костюмами. Ему было важно не просто обозначить, что «машина приехала и развернулась», а увидеть это. Актеров он просил не обозначать рисунок роли, а делать все по-максимуму. Ты воспроизводишь это в сотый раз, раздражаешься от долгой подготовки, и кажется, что на камеру уже ничего не получится. Но Полански знает, что делает — в нужный момент он ставит камеру и раз — снимает все за один идеальный дубль.
Один случай я запомнил надолго. Я подошел к Роману и сказал: «Мне не понравился дубль. Я бы сделал еще раз, немного иначе». А он сидит за плейбеком и говорит: «Супер! Отлично! Снято! Идем дальше!» Я продолжил сомневаться, и Роман сказал: «Ты хочешь актерский дубль? Но в первом точно все есть. Ты не доверяешь мне?» Я: «Доверяю! Как я могу вам не доверять? Но все же я бы хотел еще один дубль сделать». Он: «Окей, хорошо». И мы делаем еще один дубль. Я подправляю одному мне известные нюансы. Потом подхожу к нему и слышу: «Ну, конечно, первый-то был лучше! Иди посмотри!» Я смотрю и понимаю, что он прав. (Смеется) Понимаю, что все это было из-за моего внутреннего «можно и лучше», но оказалось, что мастер сразу увидел лучший вариант. И даже если в нем была какая-то неточность, она сработала в плюс. Это меня поразило.
Полански открыт к сотворчеству. Он соглашается, когда ты подводишь персонажа под себя, говоришь, как тебе удобнее стоять, двигаться — но даже тогда он добивается от тебя того, чего хочет сам. Его постоянный оператор Павел Эдельман, который, к примеру, снимал «Пианиста», может поставить свет и кадр, но придет Полански со своим монокуляром и найдет совершенно другой угол. И это не каприз.
Какой твой любимый фильм Полански?
«Пианист», конечно. Еще недавний «Офицер и шпион» меня поразил — детальностью, актерским существованием, темой, масштабом. У Полански много легендарных работ, но «Пианиста» я чаще всего пересматривал и непременно буду делать это снова.
Про самые разные эпизоды своей жизни, от учебы в ГИТИСе до работы в кино, ты говорил, что вариантов не поступить, не сыграть, не прославиться — у тебя не было. Откуда эта уверенность в том, что с тобой будет?
Не знаю, как это объяснить! Так работает мое предчувствие.
Как началось твое футбольное «спартаковское» увлечение?
Папа болел за «Спартак». Он смотрел игры по телевизору, а я, ребенком, естественно, проводил время с папой. Он мне объяснял правила и постепенно я тоже начал болеть за «Спартак». Вот с этого все и началось. (Смеется) Для меня это очень сильные юношеские впечатления, разделенные с папой: как мы смотрели уникальные победы клуба над мадридским «Реалом», как я, мальчишкой, одевался полностью в футбольную форму московского «Спартака», а спонсор у них был, по-моему, АКАI, стоял с шарфом и слушал гимн Лиги чемпионов. И как нам с папой в этот момент было весело. Уникальные впечатления. Я очень ему благодарен.
А сейчас для тебя это столько же значит?
Я слежу за клубом, но чуть меньше. Болею за него, стараюсь смотреть, ходить на матчи. Конечно, сейчас это ощущается иначе, чем в юности, когда я каждый результат записывал в отдельную тетрадку. Собственно, тогда я полюбил записывать важные вещи красиво и от руки — теперь я фанат блокнотов! Все свои роли переписываю, обожаю это делать. И собственный материал пишу от руки.
Помню, как тогда собирал мячи, майки, постеры. Да и сейчас я буду радоваться как ребенок каждому сувениру, связанному с клубом и игроками. На день рождения, например, подарят значочек какой-нибудь, а я буду дико доволен. Чистые впечатления, эмоции из детства остаются с нами навсегда.
Знаю, что во время учебы у тебя появились маршруты, движение по которым стало для тебя своего рода ритуалом. Какой маршрут сейчас помогает тебе собраться с мыслями в трудные моменты?
Да, такие маршруты есть и они не сильно поменялись. Мне очень нравятся все переулки рядом с институтом, просто ставлю как ориентир точку ГИТИСа: Малый Кисловский, 6. Вокруг всегда что-то происходит: вот там Мерзляковский переулок, от Патриарших хорошо идти по разным маршрутам, и в сторону Большого от ГИТИСа. Я очень люблю гулять, ходить в наушниках и без, получать те же самые эмоции, как и раньше. Просто с другим багажом, другим посылом.
Какой ты увидел Москву впервые?
Она давила, и мне казалось, что я очень маленький в огромном городе. Я приехал из Переславля, где все понятно, нет высоких зданий. Здесь же непонятным было все. Очень хорошо помню, как первый раз ночевал в Москве, уже поступив в ГИТИС. Институт снимал для пятерых студентов, включая меня, квартиру на Чистых прудах, потому что в общежитии мест не было. Помню, как в первый раз я поехал в институт, мы встретились там с ребятами, остались в аудитории и начали отмечать поступление. В какой-то момент я устал, решил поехать домой один и… заблудился. Выхожу — а там эти часы, пруды, огромные здания «Лукойла» и театра Et Cetera, где я впоследствии проработал несколько месяцев. Но тогда я запутался. Было уже поздно, и меня вдруг одолел внутренний страх. Сейчас Москва кажется мне такой уютной, родной.
Домашней.
Домашней, да!
Раз мы пошли по пути воспоминаний, предлагаю вернуться к твоему спектаклю и посмотреть на него вот с какой перспективы. В самом начале ты выносишь коробку с надписью «хрупкое», откуда достаешь страницы с историями, стихами и мыслями. Что тебе на самом деле кажется хрупким: человеческая память в целом или сами воспоминания, которые мы постоянно прокручиваем и невольно будто бы стираем? Словом, что в этом хрупком — хрупкое?
Очень хороший вопрос. Абсолютно все! И это надо понимать. Возвращаясь в начало нашего разговора, когда мы вспомнили цитату Сережи Бодрова, сама жизнь — хрупкое, в какой-то момент тебя может не стать, и это тоже надо понимать.
Спектакль, кстати, тоже — хрупкое (выход книги «Хрупкое» по мотивом спектакля запланирован на конец сентября. — Прим. SRSLY), потому что он в одну секунду может пойти не по твоему сценарию. И к этому нужно относиться как к дару. Жизнь — это дар. Люди — это дар. То, чем ты занимаешься, — это какой-то твой личный дар. И когда ты к этому так относишься, оно таковым и становится.
Некоторые вещи мы не можем объяснить. Например, встречи, сны, судьбоносные моменты. Можно сказать, что мы сами притягиваем это, но… А что значит притягиваем? Ты знаешь, как это — притянуть к себе рукой телефон, человека или момент? Это же абсолютно не поддается описанию.
И наша сила, на самом деле, в таком отношении. (Пауза) Одно из любимых заданий Хейфеца было очень простым — представить умирающую птичку. На ПФД — памяти физических действий. Но это непостижимая задача! Что ты будешь делать с этим? Мне кажется, в этом этюде за одну секунду можно понять всю степень вовлеченности человека. Увидеть, есть в нем какая-то невидимая энергия или нет, сможет ли он заниматься актерской профессией или нет. И ведь это тоже про хрупкое и про отношение к нему.
Да, чувства — причем не важно какие — к человеку или к искусству, это тоже очень хрупкая вещь.
Конечно! Я про это и говорю. В какой-то момент это можно легко выронить и разбить. А потом уже не склеишь. Можно попытаться, но получится уже не такой красивый бокал, какой был.
Есть примета, если не ошибаюсь, что разбитое или просто треснутое нужно отпускать. Не пытаться склеить. Отпустить, потому что оно уже разбилось.
(Пауза.) Это очень хорошая фраза, спасибо за нее!
