«Зеркало для героя», «Макаров», «Мусульманин» — энциклопедия русской жизни в период с 1987 по 1995, после которого что-то неуловимо изменилось. Оголенный нерв с наступлением второй половины девяностых словно зарос рубцовой тканью. Безумство храбрых (и не очень) стало напоминать лихорадку. Торчащую проволоку (проводник в прошлое), о которую впоследствии столько раз специально спотыкался главный герой «Зеркала для героя» (Сергей Колтаков) в надежде вернуться в свой мир — кто-то закопал или выдернул с корнем, оставив в земле некрасивую борозду. Стало понятно, что обратного хода нет, как не осталось для большого экрана и наивных фантастических сюжетов, способных хотя бы на полтора часа вернуть кого-либо обратно в СССР. Огрубели время и люди. Залоговый аукцион, глянец, ваучер, дефолт — появившиеся в обиходе слова-спутники пришли надолго, но, к счастью, не навсегда.
Только неразрешимый внутренний конфликт не дозволял хотиненковским героям тех лет интегрироваться в общество, стать безропотной частью коллективного бессознательного, «одним из нас» и наконец-то угоститься тяжкой, бедной и прозаичной долей большинства. Психолингвист (Сергей Колтаков) и инженер (Иван Бортник), споткнувшись на месте, перемещаются в 8 мая 1949-го и застревают в условиях «дня сурка» («Зеркало для героя»). Поэт Александр Сергеевич (Сергей Маковецкий), купив пистолет, почувствовал силу, которая значительнее любого литературного таланта, потому что груба и безапелляционна. Он счастливо шугает лихих хулиганов, обзаводится любовницей и вытесняет из своей повседневности все, что не подчиняется припрятанному в кармане стволу («Макаров»). Пленный рядовой Коля Иванов (Евгений Миронов), некогда выкупленный простым афганским крестьянином, вернулся домой спустя семь лет после ухода на службу и теперь, будучи иноверцем, проходит проверку на собственную смиренность. Мать, брат, девушка, соседи — все как один норовят вынудить юношу соблазниться смертным грехом: украсть, выпить или перекреститься («Мусульманин»).
Впоследствии что-то надломилось и в творчестве Хотиненко: вышедший в конце десятилетия (после длительного простоя) «Страстной бульвар» будто бы был собран из элементов его предыдущих фильмов. 1999-й — год прощания с эпохой, не иначе. Честному человеку в новой Москве все еще приходилось несладко, нашего брата так и норовили обмануть и обидеть. Артист Колтаков в очередной раз с головой окунулся в смутное былое. Аллюзии на Александра Сергеевича Пушкина казались еще более настойчивыми, чем были в «Макарове» — главный герой в самом деле перевоплотился в «солнце русской поэзии», странствовал по чертогам своей памяти и каждый раз обжигался, навещая заматеревших друзей юности.
Что было после миллениума, известно: «72 метра» и респектабельные исторические постановки как на телеэкране (от «Бесов» и «Гибели Империи» до «Достоевского»), так и в кино («Поп», «1612»). Неизменной осталась труппа Хотиненко (Маковецкий, Балуев, Усатова, Паршин, Ильин, Миронов), из раза в раз расцветавшая в аутентичных нарядах ушедших веков. Но ничего столь злободневно-колкого, как «Мусульманин», или горько-лиричного, как «Зеркало для героя», у режиссера не появилось — когда ты в другой весовой категории, как будто и не положено.
«Зеркало для героя», «Мусульманина» и «Макарова» правильно было бы объединить в трилогию под условным названием «Отражение» (любого, кто решил заглянуть в этот омут). Не так важно, через что проступает тусклый лик, будь то невысохшая дождевая лужа, тонированное стекло «мерина» олигарха, в котором прохожий может увидеть собственное искажение, или выключенный/включенный телевизионный экран. В промежуток с 1987 по 1995 годы эхоловом, способным уловить даже малейшие интонационные колебания в радостном/отчаянном шепоте простого народа, Хотиненко стал не без заслуг драматургических талантов Надежды Кожушаной и Валерия Залотухи (сценаристов его картин). Шахтерский Донбасс. Русское село. Обшарпанный и откровенно уставший город N. Излет СССР — начало. Призрачная перестройка — конечная. Сменились денежные купюры, флаги, но не умы. От Волги до Енисея простираются потрескавшиеся хрущевки и ветхие избенки, каждую питает один и тот же дикий русский норов.
Внутрифильмовое пространство в работах Хотиненко, густое и щедрое на детали, недружелюбно к зрителю — отталкивает избыточным акцентом на подробностях чужого быта, напоминая что-то осязаемо знакомое. Соседскую прихожую. Дачный дом по ту сторону деревни, увиденный в детстве. Улицу застрявшего в безвременье провинциального города, в котором ты бывал проездом. Эта предметно-вещевая правда режет глаза: вроде и 30 лет прошло, а кажется, видел такие картинки еще вчера. Осязаемый рисунок коллективного убранства, впрочем, не только снимает реальность девяностых, но и ограняет архетипичность народа, окружающего лирического героя трилогии. Язык хотиненковских фильмов тех лет наполнен присказками и крылатыми фразами, век которых начался еще при «оттепели» (а то и раньше). «А будет конфликт с Америкой?» — мимоходом спросит простой советский парень из 49-го года у психолингвиста-засланца из будущего. «Не будет», — ответит мужчина, зная, что Карибский кризис уже поник, но не рискуя предположить, повторится ли что-то подобное потом.
Детям наказывают вести себя хорошо и быть как Гагарин. В шутку не раз звучит бравурное «за царя, за Родину» — фраза, которая обрела совсем другой смысл (и видоизменившаяся) в коммунистическое время. В столице готовится к открытию станция метро «Смоленская», о чем сообщают газетные заголовки. Москва строится, торопится и по сей день. Но нераздавленная бабочка способна повлиять на будущее, начинают, как правило, с себя (и так вплоть до катарсиса). Сознание определяет культурная память не только умозрительная, но и неотделимая от плоти и костей. Такая же, что будит панической атакой ветерана ВОВ в 49-м и побуждает выходить на улицы 9 мая (в кульминации «Зеркала для героя» режиссер цитирует финал «Июльского дождя» Марлена Хуциева). Заставляет Колю Иванова, переформатировавшего себя после семи лет в ауле, терпеливо отказывать родным (даже в том, чтобы поднять рюмку-другую по светлому поводу). И борется в лирике Макарове с новыми порядками, пока герой повторяет судьбу не только Пушкина, но и всех отечественных проклятых поэтов, слабых до человеческих страстей.
Жизнь в ранних фильмах Хотиненко — базар-вокзал, суета сует. Тишина наступает только глубокой ночью, до того в бессознательном вое заходится толпа в сельском супермаркете, на горной шахте и даже на автобусной остановке. Пришедшийся на начало декады и затаившийся между «Зеркалом» и «Макаровым» апокалиптичный «Рой» — единственная картина постановщика, которую так и хочется вынести за скобки. И герой там коллективный, и макабрическая постсоветская деревня в кадре понемногу разлагалась до первородного состояния (без людей, домов, только степь да степь кругом).
