Ваш герой — гипнотизер и манипулятор. Диктаторы и религиозные лидеры давно и привычно манипулируют массами, но сегодня манипуляция (в виде НЛП и прочих психотехник) стала нормой деловой жизни. Что вы об этом думаете?
Человеку с раннего возраста вообще свойственно манипулировать другими людьми, порой бессознательно. Подрастая, люди, склонные к большей рефлексии, наверное, перестают получать от этого удовольствие и стремятся быть равными себе, а не представлять из себя какой-то иллюзорный фантом. А те, кто продолжает манипулировать, останавливаются в своем развитии и представляют в каком-то смысле ужасающий срез общества. Что касается НЛП, как мне кажется, эти практики стали интересны людям, во многом потому что они сродни фокусам, посредством которых можно быть как бы счастливым, состоятельным, минуя необходимые усилия.Но это тоже своего рода инфантилизм, правильно?
Ну конечно. Любое стремление уйти от ответственности и положенного труда — склонность к инфантилизму. И на примере фильма «Гипноз» мы тоже это можем наблюдать.
Вы возводите страсть вашего героя манипулировать людьми к его детскому опыту?
Да. Мне кажется, мой герой пережил какую-то большую детскую травму, связанную, возможно, с недолюбленностью, и выстроил свою жизнь в таких защитных квадратах, чтобы в дальнейшем его ничто не могло ранить, взрастил в себе, как он считает, некое божественное начало. Он очень верит, что его путь — единственно возможный.
Вы еще говорили, что вас привлекают страхи и темные стороны людской психики. Это тоже причина, по которой вас привлек этот герой?
Мне вообще кажется, нежелательно, чтобы у героя была одна характеристика — чтобы мы от А до Я говорили о человеке либо всё хорошее, либо всё плохое. Гораздо интереснее, когда в нем сосредоточено как можно больше всего, в том числе и разнополярных качеств. Чем же привлек персонаж здесь? Я-то все равно отношусь к нему с любовью, исключительно потому что стараюсь прочувствовать ту его сторону, о которой никто не знает. Скажем, о его детстве. Не думаю, что такой герой, явно читающий много книг и посвятивший себя болезненным человеческим проблемам, в одиночестве не ныряет в себя самого до такой степени, что ему становится страшно в какие-то минуты.
Об этом есть знаменитая фраза Достоевского: «Широк человек — я бы его сузил!» Это справедливо для драмы и трагедии, а как быть с комичным? Нас должна забавлять не глубина, а наоборот — мелкость, узость человека? Но ваш Хлестаков в «Ревизоре» обнаруживает в себе какие-то бездны…
В Хлестакове и вообще в «Ревизоре» очень близко соседствует комизм со страхом. Страх поселяется во всех этих вроде бы значимых фигурах — солидных, авторитетных, носящих погоны — и то, что они начинают говорить и делать, сразу показывает изнанку архаичного общества.
Более того, помещики Бобчинский и Добчинский, которым ревизия не грозит, тем не менее тоже преисполняются этим священным ужасом и идут к нему на аудиенцию. То есть их страх уже иррационален?
Конечно. Он создает все предлагаемые обстоятельства именно для абсурда, для иррациональных действий. Он не дает возможности оценить ситуацию с точки зрения элементарной реальности.
С другой стороны, если вдуматься, уже 200 лет городничие и губернаторы — самая социально-уязвимая группа, их ужас утраты должности (за которой часто следует утрата свободы) в целом объясним.
Да. Вообще, я думаю, что после срока, за который человек может привнести все хорошее в свое служение, с ним нужно расставаться любя. На всех уровнях, не только на территории власти. Несменяемость приводит к тому, что само функционирование схлопывается, начинается застой, болото.
У Булгакова в «Театральном романе» театром правят геронтократы, у которых были вполне реальные прототипы. Насколько нынешняя театральная жизнь похожа на описанную им?
Какие-то элементы булгаковщины еще сохранились. Но к описанному Булгаковым склонны закрытые системы — те, что на начальном этапе занимаются творением, а потом начинают сами себя пожирать. А сейчас театр перестал быть сектой. Люди очень свободно фланируют из одного театра в другой, создают антрепризы.
Если бы вы решили фланировать в музыкальный театр, кого бы вы спели из Jesus Christ Superstar?
Для меня интереснее всего роль Пилата — и с музыкальной точки зрения, и с драматической. Это человек, с одной стороны, обладающий могуществом, а с другой — он предчувствует крах всего того большого, частью чего он является.
«Крах всего того большого» — это крах античной цивилизации, разрушенной христианством. У вас есть личный интерес к античности? Помню, из всех религий вы выделяли дионисийство.
Ну да, когда-то об этом говорил, потому что она мне казалась достаточно веселой и не требующей каких-то сумасшедших обрядов. Но также в этой череде могу назвать и буддийскую религию, которая, как мне кажется, гораздо интереснее. Сам я ни к какой из них себя не отношу.
Насколько вообще важно работать с единомышленниками?
Одно дело, когда художник беседует сам с собой, наедине со своим творением. Другое дело, когда речь идет о коллективном театральном или кинотворчестве. Здесь, конечно же, необходимы люди, которые чувствуют так же. Другое дело — никогда не надо забывать, что территория художественного акта не должна пересекаться ни с какой другой: территорией жизни, семьи, другой работы или улицы. Это все равно нечто сакральное, что ли (не хочу быть слишком пафосным).
Сейчас, наоборот, есть тенденция к смешению жизни и творчества. Марина Абрамович требует, чтобы случайные люди вовлекались в ее сценические акты. Вам это не близко?
Как вам сказать? Я с уважением к этому отношусь. Но это совершенно не имеет отношения к моей природе. Я скорее исследователь интровертный, любящий копаться в себе самом. Абрамович, может быть, занимается тем же, но совершенно другими способами. Не знаю, корректен этот пример или нет, но часто, увидев меня в спектакле, люди звонили мне потом и говорили: «Максим, мы хотим, чтобы вы провели такой-то концерт или свадьбу так же весело, с такими же шутками и ужастиками». Понимаете? Причем звонят не просто какие-то дебилы, а уважаемые люди. Мне очень долго приходится объяснять: то, что вы видите на сцене, — не то, что я из себя представляю в жизни. Это совершенно не мой формат, и говорю я это без лести по отношению к себе. Просто в таком формате я чувствую себя совершенно invalid. Понимаете?
Понимаю. Мне было бы немножко дико увидеть вас в роли конферансье.
А мне дико выйти.
Я никому не пожелал бы такого бракосочетания.
С таким тамадой. (Смеется.)
Вернемся к нашему инфоповоду. Как так получилось, что вы снова работаете с Тодоровским спустя столько лет после «Страны глухих»?
Я могу назвать Валеру свободным художником — в том смысле, что для воплощения в своих фильмах он выбирает людей интуитивно. Скорее всего, все это время — от «Страны глухих» — эта интуиция не подсказывала ему, что со мной можно еще повзаимодействовать. А в случае с «Гипнозом» он почувствовал, что такая необходимость возникла. Здесь я встретил человека, так же жаждущего съемок, что-то придумать, сделать, объяснить, сочинить. Человека, не уставшего, закормленного премиями и всякого рода восхвалениями, а того Валеру, с которым я работал тогда, чему очень рад.
К вопросу о восхвалениях. Как вы видите роль критика в эпоху социальных сетей?
В любом случае критика должна быть тоже художественным актом. Она должна быть равносильна хорошему эссе, автор которого увидел что-то парадоксальное, интересное и стремится об этом рассказать. А порой только ты начинаешь читать кого-то, то сразу понимаешь, стоит ли тебе продолжать.
А вы читаете?
Иногда. Читал работы тех критиков, которых уже нет в живых и с которыми я был знаком. Допустим, Майя Туровская брала у меня когда-то большое интервью, а потом мы долго сидели и беседовали, она мне много рассказывала о себе и своей работе. Потрясающий человек был — культурно образован настолько, что ее можно было слушать открыв рот. Вы знаете, хорошего всегда не так уж много. Как только его будет очень много, мы почувствуем наконец эпоху возрождения, не иначе.
