В прокат выходит «Конференция» — один из главных российских фильмов года, чрезвычайно мощный по психологическому воздействию и смелости темы. Долгожданная картина Ивана И. Твердовского, премьера которой состоялась в сентябре на Венецианском кинофестивале, а затем — в рамках «Кинотавра», где получила приз за лучший сценарий, посвящена крупной и непроработанной болевой точке национального самосознания — трагедии «Норд-Оста» 2002 года.
Наши дни. Монотонный гул ночного пылесоса, долго и медленно снующего меж пыльных рядов печально известного театрального центра на Дубровке, возвещает конец очередного рабочего дня. Один день сменяется другим — так идет время, и формируется рутина, серая повседневность. Одно воспоминание сменяет другое, поверх невысказанного ложатся новые слои памяти. Мемориальная табличка, посвященная жертвам террористического захвата, произошедшего здесь 22-26 октября 2002 года, становится частью будничной картины, поверхностного сочувствия. Синдромы облицовываются снаружи, но остается корень — подгнивать, из глубины подтачивая дерево, забирая его жизненные соки.
Такое дерево без соков — матушка Наталья (постоянная актриса Твердовского Наталья Павленкова. — Прим. SRSLY), восковой фигурой приковывающая взгляд. Живой призрак, проступающий меловой, безбровой белизной в своем глухом монашеском одеянии, с тихим, подавленным, робким голосом, но полная решимости «всё вспомнить». Бывшая заложница, потерявшая при захвате сына, а после — покинувшая дом и ушедшая в монастырь, спустя 17 лет возвращается в страшное место, чтобы провести поминальный вечер. Вместе с подругой Светланой (Анна Лапшина), тоже заложницей, потерявшей семью, женщина пытается договориться с директором театра (Ян Цапник), чтобы им предоставили помещение на вечер 26 октября. По бюрократическим причинам цель аренды (конечно, бесплатно ничего не выйдет) следует указать как «конференция».
Это официозное определение мероприятия, где происходит собрание группы людей, объединенных общей темой, выступающих с устными «докладами» по тем или иным ее аспектам, довольно уместно описывает последующее действие, своеобразный коллегиальный реэнактмент тех трагических событий. Собравшиеся заложники, которых с каждым годом приходит всё меньше и меньше, под чутким «кураторством» матушки Натальи подробно проговаривают свои воспоминания, обнажая эмоции и чувства. У каждого своя призма восприятия — и это делает трагедию объемной, человеческой, вовсе лишенной политического, саркастического измерения. «Чтобы помнили» — заклинание, произносимое героиней раз за разом, касается именно внутренней, непоказной, памяти, которая равнодушна и всегда готова изгнать, если истек официальный «срок». Так охранник пытается выгнать дорвавшихся до разговора «зрителей»: те никак не желают покинуть зал, не желают снова впасть в молчание.
Найти слова — задача не из легких, когда речь идет о сокровенном. Конструктивное проговаривание, проживание эмоционального опыта, ведущее к принятию, а затем отпусканию, преодолению травмы — насущная проблема всего современного мира, несущего на себе бесконечность как личностных, так и массовых «ран». Но в особенности актуально всё это для постсоветской ментальности, где боль принято замалчивать, а сор из избы — не выносить. Психотерапевтические практики неведомы для национального коллективного сознания, вскормленного квасным «оптимизмом», постулируемой силой народного духа, которому в советское время даже депрессии были «неведомы»: всё побеждалось усердным трудом. Вот только труд был направлен вовне, а не внутрь — и по инерции так массово и идет.
Тридцатилетний Твердовский делает экстремально важное дело — учит нас проживать травму, озвучивать подавленный, вытесненный эмоциональный опыт. Для нашего кинематографа это явление уникальное, по своей значимости сравнимое с «румынской новой волной», известной непосредственным осмыслением недавнего исторического опыта (рефлексии над советским наследием и свержением режима Чаушеску), преломленного в форму художественного и драматургического переживания. На заре 90-х отечественное кино, вдохновленное перестройкой, начинало делать подобные вещи, но волна откровенности быстро пошла на спад, а сегодня и вовсе затихла.
Матушка Наталья — сама того не ведая, становится вестником новой психотерапевтической волны, апостолом глубинной внутренней работы. Она уверена: лишь произнеся вслух, лишь признавшись в чем-то, можно пережить, отпустить страх, «сильнейший из грехов», очиститься и двигаться дальше. Женщина устраивает бывшим заложникам настоящий психологический сеанс «расстановок». Она закупает манекены разных цветов: белые — для погибших, черные — для боевиков, синие — для тех, кто не пришел. Рассаженные по залу надувные куклы создают эффект одновременного погружения и отстранения. Сама напоминающая шахидку в своих черных одеяниях, она бродит по залу с микрофоном, предоставляя каждому пришедшему возможность высказаться. Из буфета организуются закуски — прямо как тогда вниз по ступенькам стаскиваются холодильники, чье дребезжание напоминает о пулеметных очередях. Она буквально вновь захватывает собравшихся в заложники, в этот раз — по доброй воле.
Фильм Твердовского удивительно чутко и деликатно находит релевантные для «глубокой разморозки» чувств язык и интонацию. Внешняя рамка картины — семейная драма, насыщенная бурными эмоциями история взаимодействия героини со взрослой дочерью Галей (Ксения Зуева), таящей на нее глубокую обиду и ненависть, ожесточенной и озлобленной на весь мир. Дикая, неадекватная дочерняя истерика, жестокость и тумаки; беспомощные животные стоны парализованного отца семейства; забитость и невысказанность самой Наташи, которая полноценно может выразить себя лишь в импульсивном, пронзительном танце под старый хит Анны Герман — интимное, частное выражение общего горя в одной отдельной семье, которое, непроработанное, влечет за собой лишь новые круги зла.
На поминальном вечере же — перфомативная реконструкция в стилистике вербатима, намеренно несовершенная в речевом звучании, а потому невероятно правдивая. Минимальные художественные средства — долгие статичные планы, минимум локаций, преимущественно шумовое решение звуковой партитуры (упомянутый хит Герман — единственный среди естественных шумовых акцентов либо тишины) — выгодно подсвечивают словесные свидетельства, часть которых — реальные воспоминания. В зале присутствуют актеры «Гоголь-центра» Роман Шмаков и Филипп Авдеев, бывшие в составе детской труппы «Норд-Оста». Они говорят от себя и за себя, но и признания других «гостей» невозможно отличить от истины. В контексте мощного совмещения документальной и игровой материй, помещающих актеров в хронику «проживания», где реальность и вымысел стираются, рождая новую удивительную реальность, не избежать сравнений с новаторством языка Ильи Хржановского в проекте «ДАУ».
Идеально выдержанный баланс между правдой и художественным допущением — свидетельство выросшего профессионализма Твердовского, впрочем всегда бывшего чем-то особенным для российского кино. «Конференция» одновременно похожа и не похожа на его предыдущие работы, чья внешняя линия — осмысление национальных болей, на разных уровнях работавшее в «Классе коррекции», «Зоологии» и «Подбросах» — здесь продолжается в совершенно ином качественном измерении.
Просмотр «Конференции» — опыт тяжелый, погружающий, оставляющий в полной внутренней немоте, но однозначно катарсически очищающий, как вырвавшиеся наконец на волю горькие слезы Наташи. В итоге мероприятие и нужно в первую очередь лично ей, чтобы озвучить прилюдно свое признание, переосмыслить не отпускающий, не отмаливаемый десятилетиями опыт одной «роковой ошибки», приведшей к утрате. Это перемещает «Конференцию» из разряда социального кинематографа (которым он мог бы, по психологической нечуткости, быть) во вневременное экзистенциальное высказывание о необходимости большой рефлексивной работы. Каждому — своим путем: даже если не проговорив, то прослушав. Или посмотрев.