Вооружившись бокалом красного — полдень, самое время опрокинуть бутылку-другую — звезда европейской автофикшн-литературы Сандра Войтер (Сандра Хюллер) не без тщеславного удовольствия принимает в уединенном гренобльском шале студентку Зои (Камилль Рутерфорд), что под запись готовится задать ей сто вопросов о том, как написать популярную книгу по мотивам собственной жизни. Пребывая в игриво-хмельном настроении, гуру не торопится с ответами, кокетливо расспрашивая гостью об ее интересах: страсть к бегу, наркотические опыты — словом, непринужденный светский talk как он есть. Беседу раздражает рокочущий с чердака инструментальный (на ямайский манер) кавер фифтисентовского P.I.M.P. «Это мой муж Сэмюэл, он работает наверху», — отмахивается Сандра, но после соло проснувшейся дрели Зои приходится выпроводить до новых встреч.
Успев за это время помыть и тщательно обнюхать своего бордер-колли Снупа, слабовидящий сын Войтер Дэниел (Мило Машадо Гранер) к отъезду маминой поклонницы выводит питомца на прогулку и долго топчет сугробы вдали от дома. Вернувшись, ребенок нащупывает бездыханное тело отца (Сэмюэл Тейс), вывалившегося из окна. По мнению криминалистов, голова Сэмюэля была пробита до (или же в процессе) падения — вместе с записанным накануне аудио кухонной ссоры и парой мелких нестыковок это дает повод подозревать Сандру в убийстве. Заседание присяжных открывают лишь год спустя. Англоговорящая писательница немецкого происхождения так и не удосуживается выучить французский язык. Ее адвокат (Сванн Арло), исполнительно-заботливый, как влюбленный школьник, разве что не носит за подсудимой на слушания портфель. Прокурор (Антуан Райнарц), вероятно, просто ненавидит женщин. Напросившийся в зал подросток, свесив голову, выслушивает правду о родительских склоках и готовится вынести свой вердикт.
Если это и аутопсия (травмы, падения, отношений), то Трие на протяжении 2,5 часов упрямо разрезает скальпелем воздух. «Мама, папа, я — дружная семья». Вместо ячейки общества — ямка, припорошенная альпийским снегом, которой придают значение едва ли не символического могильника супружества. Закопаны туда не кости, а наставленные одному из партнеров рожки, аккуратно завернутые в черновые распечатки идей для большой прозы, что бесстыдно заимствовались признанной литературной примой, если ей не хватало пережитых трагедий (для новой книжки). Пара ревностно-творческих людей, где один на досуге раздавал интервью, а второй утеплял лоджию и сильно из-за этого грустил, обречена на длительный период токсичного полураспада (ничего себе открытие!) — с апломбом знатока человеческих душ подмечает режиссер. Сценарий Трие сочинила в соавторстве со своим благоверным (Артуром Харари. — Прим. SRSLY) — может, потому что все в ее браке, наоборот, шутливо-благополучно, ключевая сцена задокументированного битья посуды и звучит как прескверный ученический этюд на тему нервной ссоры перезрелых интеллигентов.
За эту болтливую десятиминутку Самуэль и Сандра, перебивая обвинительные откровения друг друга, будто на приеме незримого психотерапевта успевают проговорить всю биографическую подноготную своих кризисных relationships — куда уж доходчивее (как для пребывающего в нежном-неведении Дэниела, так и зрителей)? Но отсутствие воздуха (фильм сочится душной затхлостью судебного зала, где обвинители и защитники вынуждены потеть в громоздких мантиях) что в треклятом шале, что в многолетнем окольцованном тандеме героев — банально следствие их пунктирно выведенных характеров, а не умеренно-скверного норова и всего, что легко списать на трепетную неоднозначность, присущую персонажам предшествующих трагианекдотов Трие: «Соблазн» о психотерапевте, обольстившейся парадом свойственных киношников патологий, и «В постели с Викторией» — тоже кино про судебную систему, только смешное.
О какой любовной агонии идет речь, когда за картинку «до» отвечает склочный флешбэк, да набор имитирующих идиллию, наскоро сделанных перед съемками фильма фотоснимков? Трие назначает проводником этой истории Дэниела (а не анонимный суд присяжных) и pov-пелена неведения закономерно не рассеивается вплоть до финальных титров. Впрочем, было бы на что смотреть — на экране нет людей, есть их отсутствие. Самуэль появляется отблеском: улыбчивым дядей из прибитой к стене рамки, ноющим голосом, статичным фантомом, распластавшимся под балконом телом, но только не уязвленной, раненной (ментально) личностью. Сандра — не персонаж, а заржавевший монумент: свободолюбивой, раскованной («секс — гигиена») интеллектуалки. И судят ее, по мнению Трие, скорее за незнание французского, успешную карьеру и распущенность, хотя степень вины подсудимой остается объективной серой зоной. И, наконец, Дэниел — что-то среднее между Джоэлом Осментом из «Шестого чувства» (хей, он тоже видит мертвых) и Дэнни Лойдом из «Сияния» (живи они в одно время, наверняка записались бы к одному парикмахеру): традиционно нервический ребенок, практически весь хронометраж проводящий в позиции рассеянного свидетеля, который тужится, но ничего не может вспомнить. Приходится интуитивно выбирать: мама или папа.
Как устроен автофикшн? Пиши о том, что испытал. Знаток сытой буржуазной апатии Трие, очевидно, также авторитетно разбирается во французских аналогах шоу «Час суда», спецвыпуском которого «Анатомия» с легкостью могла прикинуться в кабельной телесетке — если обрезать ее до судебные издержки, никто бы и не заметил. Безжалостно достается и псу (хочется верить, не опытным путем) — здесь это позиционируется как дедуктивная жилка Дэниела, решившего проверить на Снупе (бедолага) свою доказательную теорию. Название картины предполагает мета-надстройку реконструкции убийства и… вместо того чтобы исхитриться, как, к примеру, Деплешен, зарифмовавший следственный эксперимент с театральным действом (виртуозный «Боже мой!»), в кадре появляется адвокатский набросок, где человек-черточка в главной роли повторяет сценарий падения Самуэля. Воображаемую пиньяту, набитую Трие заимствованными смыслами, сбрасывают с балкона шале каждый раз, когда карикатурно-мизогинный прокурор озвучивает новую причину — бытовую, социальную, психоаналитическую, по которой жена могла столкнуть мужа. Режиссер, (которую можно представить, по примеру непринужденной манерности Сандры, потягивающей из бокала свежеоткрытое Chateau), рассчитала и зафиксировала каждый спуск, вместо выводов подсовывая все тот же детский рисунок, с жертвой-кляксой. Самуэль — и есть эта закорючка, сжавшаяся на земле и напоминающая лишнюю запятую, которую поставили по ошибке. Вот и вся анатомия.