В 2010-х из-за развития новых медиа и общей демократизации технологий в сфере кинокритики произошел настоящий бум. Говорить, писать и — что самое важное — снимать о кино стали в разы больше. Несмотря на аномальную популярность видеоэссе, посвященных разборам кино- и телепродукции, жанр фильма-эссе находится на периферии зрительского внимания и не пользуется большой популярностью даже у специалистов. SRSLY разбирается в истории явления и советует десять ключевых фильмов жанра.
«Киноглаз», реж. Дзига Вертов (1924)
Фильмы-эссе сродни эссе литературным. Автор в них излагает свои соображения по какому-то поводу в свободной форме. Лозунговая публицистика в пределах жанра подчас тесно соседствует с исповедальной откровенностью, а строгие тезисы с интимными интонациями. Аргументация (если такая есть) разворачивается в двух измерениях: визуальные доводы синхронизируются с закадровым текстом. Часто фильмы-эссе близки к другому особому жанру — «монтажному кино» (то есть таким фильмам, которые целиком смонтированы из фрагментов других фильмов, телевизионных программ, клипов и пр.). Фильм-эссе, пожалуй, в высшей степени субъективированный тип кинематографа, который бравирует своей независимостью от каких-либо жанровых конвенций. Это жанр, который отрицает жанры.
Явление оформилось в середине XX века, но его истоки можно увидеть уже в немом кино — например, в раннесоветских монтажных экспериментах Дзиги Вертова. Режиссер известен в первую очередь тем, что стал одним из первых крупных теоретиков кино (и в частности документалистики). Отказавшись от игровой формы, Вертов (в титрах указанный не как режиссер, а как «киноразведчик») собирал свои фильмы из документальных фрагментов, снятых вне студийных павильонов, без участия профессиональных актеров и художников. Самый известный фильм режиссера — «Человек с киноаппаратом» (1929), но и до него у Вертова были любопытные монтажные находки. Примечателен в этом отношении «Киноглаз» (1924), который по задумке постановщика должен был состоять из шести серий (закончить удалось лишь одну). Сюжетно фильм представляет собой кавалькаду коротких зарисовок народной жизни — уличных гуляний на церковном празднике, пионерского быта и так далее. «Киноглаз» был снят без сценария и монтировался в соответствии с представлениями Вертова о структуре и ритме. Поэтому фильм больше похож на поэтический очерк, полный визуальных метафор, не обремененных формальной логикой, а не на привычное документальное кино. Вертов запускает время в обратную сторону (убитый бык оживает вновь, а хлеб «возвращается» в колосья) и укладывает на бок московскую улицу. Хоть фильм Вертова и продолжал эксперименты советского авангарда, для некоторых зрителей он оказался слишком радикальным: первые зрители ругали «Киноглаз» за отсутствие внятной структуры. Как бы то ни было, трудно отрицать, что Вертов фактически стал пионером ассоциативного монтажа.
«Ведьмы», реж. Беньямин Кристенсен (1922)
Другой любопытный образчик фильма-эссе из эпохи немого кино — «Ведьмы» датчанина Беньямина Кристенсена (по общему мнению, второго датского режиссера после Дрейера). Фильм стал плодом долгих исследований режиссера, посвященных ведьмам и охоте на них. «Ведьмы» — это не киноадаптация какого-то литературного произведения. Правильнее будет сказать, что это компиляция фактов и сюжетов, почерпнутых Кристенсеном (он же выступил и в роли сценариста) из разных источников. По форме «Ведьмы» не являются ни художественным, ни документальным фильме в полном смысле. Скорее это протонаучное кино о разной нехристи в культуре и вместе с тем одна из первых докудрам в кино. История демонов и ведьм щедро снабжена средневековыми фресками, картинами, фотографиями скульптур, выписками из древних авторов. Информативные эпизоды с авторским комментарием перемежаются с театрализованными сценками по мотивам «Молота ведьм» (сам Кристенсен сыграл в фильме Сатану).
Несмотря на серьезность заявленной темы, фильм Кристенсена полон гротеска и лубочного юмора (чего только стоят сцены, где ведьмы целуют Дьявола в зад). «Ведьмы» стали отправной точкой для разного рода дьявольщины в кино — от Фридкина до Джеймса Вана. И, кроме того, есть все основания полагать, что американское эксплуатационное кино многим обязано экспериментам Кристенсена, который не стеснялся эротических мотивов (и во многом поэтому решил снимать фильм в Швеции, решив, что там у него будет больше творческой свободы, чем в родной Дании). Чисто технически «Ведьмы» состоят из семи очень разнородных глав. И только в последней из них становится понятно, что это не просто познавательный фильм об истории ведьм, но, возможно, первое антропологическое исследование в кино: Кристенсен в конце фильма приходит к тенденциозному для его эпохи выводу о том, что ведьмами в Средневековье по незнанию называли психически больных людей, видя в их странном поведении происки дьявольской силы.
«Обыкновенный фашизм», реж. Михаил Ромм (1965)
Наверное, самый знаковый для советского кино фильм-эссе — «Обыкновенный фашизм» Михаила Ромма. На первый взгляд, «Обыкновенный фашизм» кажется стандартным документальным фильмом об истории фашизма как явления. Для режиссера, который сам же и зачитывает закадровый текст, разговор об идеологии — повод порассуждать о природе человеческой жестокости, но не только с позиции осуждения фашизма. Современники свидетельствовали, что в фильме Ромма отчетливо видны недвусмысленные аналогии между советским и фашистским режимами. Хоть фильм и вышел уже после XX съезда КПСС, который положил начало политике развенчания культа личности Сталина, советские функционеры усмотрели в фильме скрытую критику Советского государства, из-за чего он был снят с широкого проката в стране.
«Обыкновенный фашизм» продолжает традицию документального кино, начатую ранними советскими режиссерами, и аккумулирует их открытия. По форме фильм Ромма является «монтажным кино». Сложенный из отрывков немецких пропагандистских фильмов, трофейных фотографий, архивной кинохроники фильм за счет закадрового комментария пересматривает фашистские образы и высвечивает в них новые смыслы. «Обыкновенный фашизм», несмотря на пестроту использованных материалов, смонтирован чуть ли не музыкально. В этом есть следы влияния Вертова, который самые разнородные по содержанию фрагменты мог использовать в собственных (поэтических) целях.
«Статуи тоже умирают», реж. Крис Маркер, Ален Рене, Гислен Клоке (1953)
Настоящий расцвет фильмов-эссе пришелся уже на вторую половину XX века, когда студийное голливудское кино вступило в пору кризиса, а радикальные авторы призывали порвать с мейнстримом. В разных точках земного шара одновременно возникло несколько движений молодых кинематографистов, которые решились разрабатывать собственную, контрголливудскую киноэстетику. Во Франции «папино» кино расшатывала новая волна, в Англии появилось «свободное кино», после Оберхаузенского манифеста обновился кинематограф в Германии, с изданием текста «В сторону Третьего кино» Фернандо Соланаса и Октавио Хетино и в Латинской Америке появились свои «новые волны».
Фильм-эссе был отличной альтернативной конвейерному голливудскому кино. Он не только не ограничивал авторов в средствах выражения, но, наоборот, подталкивал искать новые. Пожалуй, главным режиссером, который работал в жанре фильма-эссе, является француз Крис Маркер, принадлежавший к новой волне. Первый свой выдающийся фильм-эссе — «Статуи тоже умирают» — Маркер сделал с другой легендой движения — Аленом Рене. Эта получасовая лента начинается как документальное кино об африканском искусстве, но быстро становится размашистым рассуждением о колониализме и экспансии европейской культуры. Пока прогрессивный мир продолжал смотреть на Африку как на экзотический континент, пригодный лишь для туризма и развлечений, Маркер и Рене предложили более чуткое отношение к чужой культуре. Политический смысл, впрочем, не единственный в фильме: уже из названия ясно, что главная тема, которая волнует авторов, — время. Удивительное соседство политического и поэтического делает «Статуи...» одним из самых ярких фильмов-эссе.
«Без солнца», реж. Крис Маркер (1982)
Маркер снял много политически заряженных лент, но его лучшие работы принадлежат к сегменту философского кинописьма. Такова, например, картина «Без солнца» (1983) — opus magnum Маркера, сделанный не без оглядки на опыты советской монтажной школы (а в частности — Дзиги Вертова, который был важной фигурой для молодых французских режиссеров; в честь него даже была названа группа оппозиционных кинематографистов). Примечательно, что смонтирован фильм как из специально отснятых режиссером фрагментов, так и взятых из видеобанка. «Без солнца» — запечатленный поток сознания, фильм обо всем — о технологиях, памяти, забывании, ритуалах, видеоиграх, прошлом и будущем, жизни и смерти. Гипнотический визуальный ряд фильма составлен, с одной стороны, из кадров «самой забытой страны Африки» и сказочного города будущего Токио с другой. Женщина, читающая закадровый текст, быстро переходит от одной темы к другой, и подчас бывает сложно проследить связь между эпизодами.
Для маркеровского фильма-эссе характерен «горизонтальный монтаж» (Андре Базен): последовательность кадров подчинена в первую очередь закадровому тексту, а не логике изображения событий. Впрочем, было бы неверно называть «Без солнца» совершенно аполитичным фильмом. Снятый в восьмидесятых, когда революционные настроения в Европе и Америке сошли на нет, он является печальной тризной по левым движениям, которые так и не достигли своей цели. В конце концов, «Без солнца» — импровизированный оммаж хичкоковскому «Головокружению», которое сам Маркер постоянно пересматривал. Этот фильм, по мнению режиссера, лучше всего отражает невозможные воспоминания. Чем не описание фильма самого Маркера?
«Час огней: Заметки и свидетельства о неоколониализме, насилии и освобождении», реж. Октавио Хетино, Фернандо Соланас (1968)
Стартом для аргентинского кино стало грандиозное (четырехчасовое!) эссе «Час огней» Октавио Хетино и Фернандо Соланаса — авторов манифеста «В сторону Третьего кино». «Час огней» составлен как из архивной хроники, так и футажей, специально снятых режиссерами для фильма. Формально фильм посвящен истории революционной борьбы в Латинской Америке и сущности таких явлений, как империализм или колониализм, особенно болезненных для стран Третьего мира. В действительности же «Час огней» оказывается едва ли не пропагандистской агиткой или политическим трактатом, построенным на уверенной визуальной аргументации. Авторы фильма не скрывали, что фильм в первую очередь преследует просветительскую цель — рассказать о том, о чем не рассказывают официальные СМИ. В Штатах, например, похожую функцию в те же годы играла киногруппа «Ньюсрил», которая освещала острые социальные и политические вопросы, остававшиеся без внимания общественности. Важно понимать, что Южная Америка в середине XX века по-прежнему находилась под пятой полицейских режимов, а Аргентина была «неосвобожденной страной».
«Час огней» как раз и запечатлел тот революционный огонь, который разгорелся на континенте к 1968 году. При диктаторских режимах медиа подконтрольны государству, поэтому для подпольных революционеров было важно создать параллельную культуру, собственную информационную сеть. Предприятие Хетино и Соланаса и представляет собой попытку создания такой культуры, поэтому это больше, чем просто фильм; скорее своеобразная новопроцессуальная практика (характерная для многих авангардных течений, в том числе и в кино). «Час огней» показывали рабочим, подпольным активистам и просто заинтересованным людям. Предполагалось, что фильм не будет состоять только из архивных записей и футажей Хетино и Соланаса и расширится за счет любительской хроники. Поэтому он до определенного момента существовал в нескольких монтажных вариантах.
«Ф как фальшивка», реж. Орсон Уэллс (1973)
Орсон Уэллс в массовом сознании остался преимущественно как режиссер одного фильма — «Гражданина Кейна», который неизменно занимает первые строчки во всех мыслимых и немыслимых списках лучших фильмов в истории кино. Но мало кто из обычных зрителей знает, что Уэллс всю свою жизнь был неутомимым искателем. И «Ф как фальшивка» — последний законченный при жизни фильм Уэллса — лучшее тому подтверждение. В первом приближении это один из первых мокьюментари в кино: в центре лабиринтообразного сюжета снятая на документальный манер история двух выдуманных фальсификаторов, чьи подделки превзошли оригиналы, — художника Эльмира де Хори и журналиста Клиффорда Ирвинга. С другой стороны, «Фальшивка» — исповедальное, саморазоблачительное для самого Уэллса кино. Псевдодокументальные фрагменты соседствуют с игровыми, в которых солирует сам Уэллс в образе импровизированного мистификатора, рассказывающего историю о том, как его подруга позировала Пикассо (он врет, но оторваться невозможно). Уэллс — и сам один из великих иллюзионистов в кино — в своем фильме-эссе не просто отказывается от идеи подорвать видимость и развенчать ложь, но и приходит к прямо противоположным выводам: life imitates art — потому что искусство всегда больше самой жизни, а копия вернее оригинала.
Монтаж в «Фальшивке» рапидный (по преданиям, Уэллс сидел в монтажной год), и это, конечно, неслучайно: как еще сильнее запутать зрителя, чтобы тот точно не мог раскусить фокусника, если не скоростью склеек? Фильм Уэллса оказался удивительно созвучен разработкам философов-современников. Если не сказать, что «Фальшивка» так и вовсе предвосхитила некоторые концепты — фильм вышел за восемь лет до прославленного труда Жана Бодрийяра «Симулякры и симуляция». Для самого Уэллса фильм символически замыкает его творческий путь: от по-модернистски тотальных картин вроде того же «Гражданина Кейна» режиссер доходит до триумфальной победы фальшивки над оригиналом — настоящего постмодернистского торжества.
«Натюрморт», реж. Харун Фароки (1997)
Крис Маркер как-то сказал про себя, что он «неизвестный режиссер известных фильмов». Про Харуна Фароки — другого важного для жанра режиссера — можно было сказать даже так: «неизвестный режиссер неизвестных фильмов». Несмотря на всю значимость Фароки для берлинской школы, он остается в первую очередь режиссером для режиссеров, которого плохо знают даже в своей стране. Игрового кино у него мало — в основном сплошь документальные работы. Эссе Фароки здорово отличаются от других представителей жанра: лирики в них нет, только сухие доводы и чуть ли не университетский академизм в исследованиях. Немало фильмов Фароки посвящены кино или, если взять шире, тому, как менялось зрение человека после появления новых визуальных медиумов — в первую очередь кино и телевидения.
В «Натюрморте», например, режиссер исследует природу рекламного образа. Начинает Фароки с довольно провокационной мысли о том, что голландский натюрморт — своеобразный рекламный плакат для своего времени, поскольку он говорит не только о рационе, но и о том, что продавалось на рынках. В отличие от голландской живописи, продолжает диктор за кадром, современные рекламные плакаты фактически не имеют символической нагрузки, а целиком подчинены утилитарным целям. Подтверждая свой тезис, Фароки обнажает процесс создания коммерческого образа и подробно показывает, как работают над рекламой пива, сыра и часов Cartier. Цель Фароки ясна — разоблачить манипуляцию вниманием, но режиссер в своем размышлении уходит дальше и смело рассуждает об изображении вообще.
«Новости из дома», реж. Шанталь Акерман (1977)
В возрасте 21 года бельгийка Шанталь Акерман переехала в Нью-Йорк. Идея ее, может быть, самого пронзительного фильма — эпистолярных «Новостей из дома» — ей пришла, когда она, как говорят, во второй раз увидела Нью-Йорк сверху. Бельгийка работала в экспериментальном модусе уже с первой своей короткометражки «Взорвись мой город». Сложно представить более расположенный к киноопытам жанр, чем фильм-эссе, поэтому появление такой работы было, наверное, вопросом времени. Акерман была очень близка со своей матерью, и та, пока дочь была в Америке (1971-73 гг.), неизменно отправляла ей письма — новости из дома.
Эти письма и стали главным предметом фильма — их за кадром зачитывает сама Акерман. Причем, что интересно, частью фильма становятся только входящие письма; что дочь отвечает матери (и отвечает ли вообще) — зрители так и не узнают. На экране холодный и суровый Нью-Йорк, в котором Акерман, по ее словам, жила «как бродяга», — химерический Левиафан, который на все теплые слова матери отвечает мрачным молчанием. Куда-то спешат люди на улицах, мчатся поезда, из осеннего тумана торчат древние гиганты-небоскребы. О чем думает город-паук, можно только догадываться, но явно не о молодой эмигрантке. Эта рассинхронизация между внутренним и внешним, чувством и видимостью и делает «Новости из дома» не только ярким фильмом-эссе и интимной симфонией большого города, но и одним из секретных шедевров мирового кино.
«Книга образов», Жан-Люк Годар (2018)
С поздним Годаром произошло примерно то же, что происходит со всеми визионерами на пике формы: его перестали понимать. Каннское жюри в 2016 году, видимо, тоже не очень поняло, с чем имеет дело, и от растерянности вручило Годару первый в истории Специальный приз жюри. С «Фильма-социализм» стало ясно: Годар далеко оторвался от всех и живет в своей собственной (дигитальной) утопии. Примерный сюжет «Книги образов» трудно передать словами. Есть ли он там вообще? Можно только попробовать ее технически описать: фильм идет 85 минут и делится на пять глав. В него, как в черную дыру, летит все: Бертольд Брехт и арабо-израильский конфликт, Исламское государство (ИГ, деятельность запрещена в России) и YouTube, Россия и Рильке, Эйзенштейн и Бунюэль, Майкл Бэй и Майкл Сноу, а еще Кокто, Монтескье, Люмьеры, Штрауб, Довженко, Достоевский и даже Владимир Высоцкий.
Список использованных материалов не прочитать — титры летят с такой скоростью, что вряд ли поможет даже замедленная перемотка. Если «Без солнца» был фильмом обо всем, то «Книга образов» — Фильм Всего, кинематографическая сингулярность, внутри которой непротиворечиво уживаются самые вредные соседи. Забавный парадокс: в этой орнаментальной «Книге» хоть и есть слова, но нет повествования — речь в фильме соткана из сообщающихся цитат и отсылок, которые практически не складываются во внятное высказывание. Зрителю остается либо согласиться на тотальную несчитываемость годаровского текста, либо безуспешно пытаться дорасти до его, Годара, уровня. Фильм-эссе прошел впечатляющий путь от Вертова к Годару, чтобы доказать свою несомненную состоятельность как абсолютной формы кинопоэзии, которой не нужны ни сноски ни комментарии. Совпадение, конечно, не случайное: Годар тоже входил в группу «Дзига Вертов» и, как и Вертов, оставался политиком в той же мере, что и поэтом. Для фильма-эссе даже не нужно ничего снимать — все нужное уже и так снято. Не это ли конец кино?