«Солнце внутри» (Um Filme de Verão)
Небрежные линии десятков высоковольтных кабелей тянутся сквозь трущобы Рио. Ночью фавелы бывают обесточены и жизнь останавливается, кажется, для всех, кроме молодых и юных, полных надежд вчерашних подростков, что не могут уснуть. Позади экзамены, впереди — неизвестность. На трудоустройство надежд нет: никто не читает размещенные в интернете CV, даже самый скромный малый бизнес тает на глазах. Рапортующие об этом дикторы новостей безутешны, кажется, не меньше родителей, беспокоящихся за будущее своих детей. Впрочем, безработица в фильме Джо Серфати — не удручающая статистическая данность, а сказочное воплощение зла. Ночами, когда нет света, герои полны беспокойства.
Будущее хмурыми тучами собирается вокруг хлипких домов. «Солнце внутри» — та беззаботная сила юности, что позволяет видеть в угрюмых многоэтажках космические корабли и чувствовать в материальном мире невидимую войну. Энергия свободной воли подростков подобна отражающимся от воды солнечным бликам, разлитым по стене: мимолетна, эфемерна, упоительна. Поэзию обыденного, где даже мытье полов превращается в игру, Серфати скрашивает музыкой. Она прорывается сквозь тишину: религиозными напевами, мычанием под нос и на полную силу допотопной акустической системы звучит на школьном конкурсе талантов. Поп-культура в «Солнце внутри» — единственный повод для конфликтов, и то, скорее шуточных. Гаражные группы небрежно наигрывают Smells Like Teen Spirit. Западным мотивам противопоставлен речитатив о сложной жизни в Бразилии. Такая борьба сродни поиску национального самосознания, невозможно не чувствовать родной вайб, но в самый темный час перед рассветом так и хочется включить The Smiths. Музыка — целитель, рассказчик и резонер состояний. «Хочу много бабла, чтобы жить в Японии», — звучит с экрана. Сейчас герои «Солнца внутри» могут позволить себе путешествовать только недвижимо, Европа и Азия чередуются разве что на зеленом экране, у них за спиной. Но это и не важно: есть мечты, будут и путешествия, пусть даже и до ближайшего пляжа.
«Безумный Александр» (Alexander Odyssey)
Некогда Александр грезил мореплаванием: стал офицером торгового флота, но шестимесячного плавания в Южно-Китайском море не выдержал. Полугодовой психоз и диагностированная шизофрения по возвращении окончательно отдалили его от общественной жизни. Спустя годы, с трудом удерживая свой рассудок, мужчина пытается найти в своих буднях хоть какую-то цель. Фильм Педро Пиреша, несмотря на душеспасительную интонацию, отрезвляюще безжалостен. Александр напоминает французского философа экзистенциалиста (отдаленно Сартра): взлохмаченные волосы, курит трубку, носит очки, на улицу предпочитает надевать костюм, его риторика неизменно сводится к теме смерти. Пожилая бабушка названивает и просит внука найти себе женщину: «Мне скоро девяносто лет, не забывай, я хочу быть спокойна». Покоя ищет и Александр, но недуг не позволяет. Его сознание сродни бескрайнему морю: равно как психолог не знает, какое в точности действие оказывает на пациента коктейль из многочисленных разноцветных пилюль, невозможно предугадать, как поведет себя рассудок героя. Мысли могут быть ясными как солнечный день, но от штиля до бури подать рукой, стоит услышать за спиной шепот. Все вокруг напоминает о водной стихии, шторы — волны, дозатор таблеток — нос корабля. Прошлое — это видение в виде парусников на детских рисунках, живописных полотнах и семейной видеохронике.
Прошлое — это спасение. Соблазнившись небрежно натянутым на девичью ногу белым носком, Александр пытается бросить якорь, остепенившись в социальном плане — встретив девушку. Но отношения во взгляде Пиреша на героя открывают еще большее противоречие: что хуже, оперативное «прощай» после знакомства на первом свидании или продолжительное непонимание того, сколь хрупок покой Александра. Его серые дни скрашивают беседы с такими же, как он, нестабильными, беспокойными людьми. Эти диалоги полны поэзии, плодов парадоксального, образного мышления. Благодаря чему «Безумный Александр» временами выглядит не как лиричный документальный портрет шизофреника, а эксцентричная комедия. Но за каждой эскападой об искусстве следует безутешность в личной жизни. Пока психотерапевт, сидя напротив главного героя, водит ручкой по листку бумаги, вырисовывая очередной смайлик, зритель вглядывается в Александра и смотрит на него вполне очевидным взглядом, осознавая факт душевной болезни. Заслуга Пиреша в том, что подобный контекст довольно быстро оказывается незначительным, ведь щемящее одиночество для всех одинаково.
«Акаса, мой дом» (Acasa, My Home)
Тот случай, когда дом — это место, где ты вырос, а не где тебя понимают. Черта разделяет Бухарест, как выразится один из героев фильма, город–тюрьму с существующей в гармонии зеленой зоной. Шумная урбанистика противопоставляется обособленной экосистеме, течение времени, в котором подобно движению на плоту по дельте реки. В естественной среде есть все, что нужно семье Эначе. Их слабо утепленное бунгало переживает и летний зной, и зимний холод. Уже восемнадцать лет старший представитель клана живет посреди глуши, в паре километров от цивилизации. За это время у него успело родиться несколько сыновей и дочерей, старший из которых близок к совершеннолетию. Город в представлении детей имеет инфернальную природу, кажется этаким бетонным монстром, в сиротских домах которого кормят столетней картошкой. Но переезд на территорию страха, где нужно ходить в школу и жить по правилам, неминуем, социальные службы наведываются все чаще, риторика становится все агрессивней. Обитель семьи Эначе мэрия собирается перевести в статус природного парка. Первую половину «Акаса» — сатирический очерк, в котором две противоположные культуры вынуждены встретиться. Рассерженная мать намерена отбиваться от любых посягательств на сложившийся уклад сковородой.
Министр под объективами телекамер учтиво выслушивает тираду главы семейства о принесенной для локальной экологии пользе (показал натуралистам птиц), монотонно отвечая «поздравляю» на каждый аргумент «аборигена». Дети взволнованно кричат «к нам едет принц», представляя себе героя сказок, но в окружении все тех же репортеров в заповеднике появляется его королевское высочество Чарльз. Пожилой человек, посадивший дерево, восторженно рассматривает травяного ужа, никаких сверкающих доспехов. Но для режиссера Чорничука варвары — это те, кто нарушает покой. Несвобода, где оказываются Эначе, им чужда, как и свод простых правил, в которых воспитываются дети, не живущие под одной крышей с курами и свиньями. Автор занимает вполне прозрачную позицию, но конфликт «Акасы» неразрешим и здесь, упрямство одних Чорничука игнорирует, а принципиальность службы опеки или арендодателей демонизирует. Отражающиеся в речной водной глади высотки — поэтичный образ, но рассказать эту историю так же легко, как Эначе уживались в дикой среде, постановщику умения не хватает.
«Дитя любви» (Love Child)
Саханд со слезами на глазах оглядывается на легкий беспорядок в своей скромной квартире, срывающимся голосом подмечая: «Последний день дома». Через несколько часов он будет в Турции вместе с не менее испуганной Лейлой и маленьким мальчуганом Мани, не устающим дергать за рукав мать и спрашивать: «Что происходит?» Эта встревоженная семья — беженцы из Ирана. Мужчина встретил женщину, как это обычно и бывает. Спустя год родился ребенок, но чем дольше он рос, тем сложнее его родителям было видеться. Саханд и Лейла — любовники, каждый из них все еще находится в браке. За незаконнорожденного ребенка предусмотрена кара: расстреляют или забьют камнями. «Дитя любви» — история, которая вполне могла бы стать очередным фильмом Асгара Фархади (даже не пришлось бы менять патетичное название), острая проблематика, постоянные истерики новоявленных гражданских супругов, паранойя, вызванная перспективой слежки, и затянувшееся на несколько лет рассмотрение статуса беженцев.
Режиссер Малвад дипломатично сглаживает углы, Лейла рассказывает, что оставалась девственницей до встречи с Сахандом, констатируя, что несчастный первый брак с наркоманом — незавидная перспектива для молодой девушки. Истории ее партнера отводится куда меньшее внимание, иначе сложнее было бы поддерживать статус без вины виноватых. При острой проблематике и вполне осязаемом страхе главных героев «Дитя любви» впечатляет непостановочным мастерством. Малвад успеет затронуть мотивы антимиграционной политики Трампа и поругать бюрократическую машину турецкой системы. Для постановщицы Саханд и Лейла — скорее спонтанная возможность заявить свою позицию, но не приблизиться к ним настолько, чтобы «Дитя» можно было назвать по-настоящему интимным семейным снимком в интерьере. В пользу фильма работает время. Отрезок в несколько лет, когда Саханд будет бороться за свою свободу, семью и безопасность, — единственный аргумент, который невозможно оспорить. Мужчина седеет, ребенок растет, но мирная жизнь вновь и вновь оказывается отравлена той секундой, пока Саханд или Лейла обновляют страницы в надежде увидеть, что им присвоен статус беженцев.
«Сделано в Китае» (Made in China)
Крупная промышленная зона в Шэньчжэне пустеет. Начало февраля — это время, когда работяги собирают свои скромные пожитки и делятся планами с соседями по плотно заселенным общежитиям. Следующие несколько дней будут счастливыми, не могут не быть, ведь новый год — время надежд. Для многих поездка на малую родину — это возможность провести время с родными, а для Ю Ляна — большая ответственность: впереди помолвка, которая для положения семьи значит куда больше, чем для самого героя. Первые минуты «Сделано в Китае» напоминают социальную рекламу, которую крутят в общественном транспорте: задымленные серые виды индустриального города, оживленные магистрали, уставшие люди, увлеченные своей работой на производстве. Родина-мать вещает поставленным закадровым женским голосом, поясняя, что эти толпы «каждый день ходят по моим улицам и работают на моих предприятиях», после чего «пожинают плоды упорного труда за целый год».
В те моменты, когда будничные движения людей на экране не сопровождает лирическая музыка, «Сделано в Китае» представляет интерес как фиксация провинциального коллективного бессознательного. Встретившись в маленьком городке, бывшие одноклассники мечтательно дискутируют о шашлыках, вспоминают, как в девятом классе кто-то набедокурил, подмечают, что стало холодновато, и отдаются приятным тяготам быта. Но стоит зрителю погрузиться в эту размеренную повседневность вместе с Ю Ляном, просыпается закадровый голос и в формулировках регистратора из загса напоминает, что «финансовый вес помолвки непомерен» и страшно «семьям познать горечь отказа». Частная история подменяется обобщением, от «позвоните родителям» до бунта Ю Ляна против консервативных устоев. Самое интересное: фактура, иной взгляд на сакральность новогодних праздников становится второстепенным. Концептуальные находки вроде контраста между городской личной жизнью на экране дешевого смартфона и застарелыми устоями в тех местах, куда индустриализация пока не добралась, меркнут перед месседжем. Маленький человек обретает гордость и задается первостепенным вопросом работяги: «Должен ли я тратить свою зарплату не на себя?» Потому «Сделано в Китае» напоминает что-то среднее между постановочной агиткой и небрежной художественной драмой.
«За горизонтом»
Вит делает стойку на голове, чтобы привести мысли в порядок. Гриша, развалившись на софе, глядит в потолок и чего-то ждет. Чемоданы давно упакованы, между аккуратно сложенными рубашками затесались две книги: сборник чешских сказок и словарь русского языка. Сказка — путешествия отца и сына из Брно в нижегородское село Дивеево в поисках юной принцессы Ирины, младшей дочери Вита. Злая колдунья — ее мать Вера, убежденная, что бывший супруг с бюстом Будды на рабочем столе — не иначе как язычник и иноверец. Русская речь — единственный мостик, который способен объединить их спустя годы разлуки. Вит с Гришей оказываются в ирреальном Дивееве, где верят в апокалипсис. Вороны стаей кружат над площадью. Исчезнувшие, стоило узнать о прибывших гостях, Вера с Иришкой только добавляют селу флера таинственной терры инкогниты, которую невозможно понять, а можно только принять.
Возвращение к прошлому — единственная возможность вырваться за тесные пределы реальности (в этом «За горизонтом» вторит «Безумному Александру»). Семейная хроника здесь — своеобразное Лукоморье, Вит — еще худощавый короткостриженый мужчина с потерянным взглядом, дети малы, компьютерные мониторы неестественно пузаты. Эти кадры словно проецируются на вывешенную в коридоре уютной квартиры простыню, и свет проектора — последнее, где Вит может искать общее, прожитое с Иришкой. Его письмо, строки которого в фильме произносят почти шепотом, превозмогая языковой барьер, — стержень «За горизонтом». Подобно все той же сказке, отец рассказывает своей дочери историю ее рождения, обходя все острые углы, завуалировав все склоки и скандалы. Пройденный путь лечит их недомолвки, нивелирует поколенческий конфликт. Неважно, что увлекает каждого из них, будь то йога или компьютерные игры. По пути к российской границе продавщица овощей на рынке заговорит с Витом о «пластиковом человеке», который питается едой из супермаркета и не знает иной жизни, кроме городской. Этот мимолетный диалог, очевидно, для режиссера Маречека имеет ключевое значение, потому что пока стремишься прорваться сквозь горизонт событий, ты не закостенел, не стал тем самым пластиковым человеком.