Горбунов: В новой академической музыке много современного. Она ушла далеко вперед по сравнению с массовой культурой, ушла от ретромании. Эта музыка исследует вообще все.
Шилоносова: А ты про какую академическую музыку сейчас говоришь?
Г: Например, про итальянцев Бруно Мантовани и Франческо Филидеи. Они очень сильно заморачиваются над звуком. Несмотря на то, что с ними знаком только узкий круг знатоков, это настоящая передовая музыка.Ш: А мне казалось, что академическая музыка все же очень законсервирована. Я даже помню, что Вова Горлинский писал на фейсбуке, что сейчас как раз все пребывает в застое. И размышлял, что самое радикальное — это все еще Кейдж со своим «4’33’’».
Г: Что касается массовой культуры, то она, как мне кажется, перестала эволюционировать примерно в конце 1990-х, потому что технический прогресс перестал создавать новый звук. Но к этому моменту было создано столько крутого материала, что его нужно еще осмыслять и осмыслять. И музыка стала воспроизводить сама себя. Вот возьмем музыку барокко. Ее период — это всего 150 лет. Мало кто на слух отличит сочинение 1675 года от сочинения 1720 года. Что касается современной музыки, то она еще какое-то время будет продолжать ехать на старых запасах.
Ш: Год назад мы обсуждали это с Алиной Петровой из ансамбля Kymatic. Я тогда вернулась из Швеции и много рассуждала о присутствии человека в музыке. В принципе, я тоже считаю, что много классного музла было создано именно в 1980-е и что с появлением компьютеров каждый стал сам себе продюсером, и все изменилось. Вероятно, сейчас действительно нет технических предпосылок к тому, чтобы музыка вышла на новый качественный уровень. Единственное, что есть, это искусственный интеллект. О нем интересно рассуждать, но не совсем понятно, каковы его перспективы, если в основе все равно — заложенные в него человеком звуки и схемы. Так вот, мы с Алиной говорили о том, что людям-то как раз хочется, чтобы в музыке максимально присутствовал человек, а не компьютер. Алина привела хороший пример: вне зависимости от того, насколько сложное произведение они исполняют, если в нем есть человеческий голос, то людям это нравится. Человеку нужен человек. Мы сейчас пока не можем изобрести чего-либо, сравнимого с синтезатором, электрогитарой или драм-машиной, но мы не то чтобы топчемся на месте — просто переосмысливаем то, что уже есть.
Г: Я могу добавить, что музыкальный язык сейчас очень упростился. Возьмите песни группы ABBA. Там всегда есть развернутый куплет, бридж — развернутая музыкальная фраза, припев, он попроще, но это не тот случай, когда есть три ноты, и их опевание создает всю композицию, а остальное держится на саунде.
Сейчас человеку вообще все должно быть понятно про песню из первых 30 секунд.
Г: Более того, сейчас человеку должно быть все понятно про песню по обложке и по тому, как выглядит артист.
Вы говорили о человечности в музыке, и я вспомнил соло на флейте в начале песни «Гибкий график», которая длится 21 минуту. Все это выглядит очень человечно.
Г: Этот альбом вырос из хороших джемов, которые мы записали (а мы не всегда записываем наши джемы).
Ш: Любая импровизация максимально человечна, но в нашей изначально не было флейты, мы ее записали поверх джема, сыгранного гитарами и барабанами. То, что в этом треке кажется отрепетированным, сделано на ходу. У этого альбома нет какой-то специальной концепции, мы не практикуем такой подход. Если строить весь материал вокруг одной хорошей идеи, все рухнет. Гораздо естественнее объединять под одной «крышей» то, что у тебя удачно получилось, пусть в разные периоды. Конкретно эти джемы были записаны летом 2017 года. Мы долго не виделись, а когда встречаемся после паузы, то не можем играть свои песни, потому что забываем материал. Поэтому играем джемы.
Г: Когда я послушал эти импровизации, то почувствовал, что нужно добавить к ним голос. Я тогда фанател от Роберта Эшли — современного композитора, который придумал жанр «телевизионной оперы». Это как бы не опера, но он очень сильно расширил границы этого понятия, включив в него spoken word и другие формы. В этом жанре есть зацикленные параноидальные моменты, и было бы здорово связать их с чем-то будничным, обыденным. И тогда как раз в Москве в очередной раз очень сильно все перекопали. На нас это, видимо, здорово повлияло, мы тогда еще сняли клип на песню «Симпатичный мужчина», весь в приметах этой перекопанной Москвы.
Вообще, вы очень московская группа, мне кажется. И в песне «Гибкий график», полной ироничной урбанистики, это слышно. У Москвы, несомненно, есть свой саунд. Не знаю, как вам, а мне обидно, когда этого не замечают и одновременно много говорят о питерском мифе, питерском звуке.
Г: Нас часто спрашивают, отсылаемся ли мы к московскому концептуализму. Об этом говорят и в контексте моей группы «Интурист», и в контексте Kate NV, поскольку у нас все немного по-другому работает в отличие от стандартного поп-подхода. Знаете, вот молодые люди полюбили друг друга, провели вместе лето, съездили на шашлыки, и у них есть песня, по которой они будут это лето вспоминать.
Ш: Это песня «ГШ» «Получеловек»!
Г: А я думаю, это вообще не про нас. Мы действуем скорее не от невысказанных чувств, не от эмоций, а от ума.
Ш: Женя, а ты думаешь, что если люди полюбили друг друга и съездили не на шашлыки, а в Берлин, то они не могут выбрать гимном своей влюбленности песню «Гибкий график»?Г: Это странный выбор.
Ш: А они странные люди.
Г: Наша музыка не про это. Не про то, чтобы быть каким-то эмоциональным триггерком.
Ш: Я очень эмоциональный человек. Для меня даже самая неочевидная музыка в какой-то ситуации может стать эмоциональным триггерком.
Г: Да, но в нашем случае музыка изначально таковой не задумывается.
Ш: Вообще мало кто планирует, что его музыка будет саундтреком к шашлыкам.
Но шашлык сам может проникнуть в музыку. И Москва может проникнуть.
Ш: В случае «Гибкого графика» мы как раз задумали изначально именно такой текст. Если говорить про Москву, то мы, конечно, супермосковская группа. Но сюда приезжает гораздо больше людей из других городов, чем в тот же Питер. Здесь много всего намешано. И нет смысла все сводить к какому-то одному московскому саунду. Это как Нью-Йорк. Наверное, можно сказать, что есть какая-то нью-йоркская сцена. Но при этом, подозреваю, сейчас таких сцен очень много. Когда мы говорим о нью-йоркской сцене 1970-х, то сразу понимаем, о ком речь. Когда говорим о 1980-х, 1990-х, 2000-х — тоже. Но кто мне скажет, что такое нью-йоркская сцена сейчас? Интернет все смешал, как картинки в тумблере. И, кстати, питерских сцен много, на самом деле. Мне кажется, правильнее говорить о звуке мегаполиса в противовес звуку небольшого города. Все большие города очень похожи. Если ты переезжаешь из одного большого города в другой, то разницу не очень чувствуешь. А если переезжаешь в дом, который стоит посреди поля, это на твоей музыке очень даже скажется. Москву и Питер можно практически уже даже и не делить. Переезжаешь в этот большой город, скажем, из Казани, как я, или из Хабаровска, как Женя, и сразу начинаешь все понимать по-другому. Даже на уровне одежды. Живешь в своем городе, и тебе кажется, что ты одеваешься супермодно. А потом переезжаешь в Москву, и оказывается, что в одежде ты просто ничего не понимал.
Г: И начинаешь одеваться просто никак.
Ш: В этом и прикол — ты вообще перестаешь думать о том, как выглядишь. Обретаешь какой-то новый уровень нормкора.
Катя, а вы с вашими коллегами по американскому лейблу RVNG, на котором выходит музыка Kate NV, в принципе обсуждаете такие вопросы, как новаторство в музыке, ее актуальность?
Ш: На меня не оказывают никакого давления в плане творчества. Обычно я просто присылаю альбом и говорю: «Вот альбом!» И они отвечают: «Вау! Замечательно! Какой классный!» Они в этом плане очень open-minded. Но RVNG — это очень маленький эстетский лейбл. Они выпускают экспериментальное отъехавшее музло, и сами слушают странную музыку. Очень добрые чуваки, которые держат магазин авангардных пластинок в Ист-Вилладже и про плейлисты Spotify думают в последнюю очередь. Наверное, если бы я выпускалась на мейджоре или инди-поп-лейбле, со мной больше говорили бы на эту тему. В больших компаниях типа Columbia или Interscope все шаги просчитывают наперед, там думают о том, что стрельнет, а что нет. Конечно, я знаю, что сейчас в тренде. Но сами большие лейблы тоже меняются. Знаете, мы вчера с Женей как раз обсуждали новый альбом Тейлор Свифт folklore. Тогда я вспомнила статью, в которой говорилось о том, что этим своим маневром, фолк-альбомом, она пытается себя канонизировать. Ей мало больших гонораров, мало той популярности, которая у нее есть. Она хочет себя прям вот увековечить. Свифт зашла на территорию, на которую мейнстрим-поп до сих пор не обращал внимание. Корпорация «Тейлор Свифт» стремится поглотить все вокруг, всасывает в себя все, как черная дыра. Кстати, может быть, это происходит с самыми благими намерениями. Но в целом выглядит пугающе. Так вот, это ход мыслей мейджоров. А мой лейбл мыслит другими категориями. Там люди занимаются творчеством, исследованием звука, просто потому, что не могут этого не делать. Просто ты не пытаешься всем понравиться. Когда ты занимаешься исследованием, ты не можешь фальсифицировать результат. Он такой, какой он есть. Мне научный подход к созданию музыки очень симпатичен. Мы не хотим понравиться всем. Нашим слушателям, как и нам, нравится что-то исследовать, наблюдать за процессами. Но в защиту мейджоров у меня тоже есть несколько слов. Скажем, Interscope придумывает для своих подопечных какие-то истории, бэкграунд. В какой-то момент они перестали продавать продукт, они стали продавать его бэкграунд. Это как продажа комбучи. Рядом на прилавке сто других комбуч, и ты пишешь на этикетке: «Нашу комбучу делает бабушка в Калифорнии. Она живет одна, все делает сама». И покупатель думает: «Уау! Бабушка! Возьму-ка я эту комбучу!» А рядом на другой комбуче написано что-то другое. Так же и в музыкальном бизнесе. Хороший пример — Билли Айлиш. Она просто классный персонаж, который хорошо продается (ужасное слово — «продается»). Ее бэкграунд работает (тоже ужасное слово) так, что тебе становится интересно до того, как ты услышал музыку. Если говорить о современности и актуальности, то Билли Айлиш — это все тот же старый поп, который мог выйти в 2000 году, а мог — в 2007-м. В мелодиях и гармониях там новизны нет. Новизна — в аранжировках, в том, как там используются элементы трэпа. Но при этом она говорит на олдскульном языке. Песня xanny, несмотря на аранжировку, мелодически понятна любому дедушке.
Мои ровесники в большинстве своем скорее любят Билли Айлиш. Перефразируя фразу из известного фильма, вся современная музыка — отстой, одна Билли Айлиш — молодец.
Ш: Она молодец, потому что релевантна для всех. Мне на нее просто приятно смотреть как на персонажа. Знаете, есть такая версия, что Билли Айлиш — это целиком и полностью продюсерский проект. И, скорее всего, так оно и есть. Цинизм этой ситуации — того же типа, что и цинизм альбома Тейлор Свифт. Если за всеми вещами, которые в них нравятся людям, стоит корпорация, то это суперциничная фигня, и от этого становится не по себе.
Мне всегда казалось, что и «ГШ», и Kate NV всегда останавливается в шаге от того, чтобы стать по-настоящему массовой историей. То есть в 2016 году «ГШ» записывает вполне доступный альбом, но называет его «ОЭЩ МАГЗИУ». Или Катя NV выпускает на инди-лейбле в самом конце англоязычного альбома песню на русском языке «Телефон», которая должна звучать из каждого утюга. Скажите честно, бьете себя по рукам, когда получается что-то более-менее массовое?
Ш: Когда я посылала свой альбом RVNG, то была уверена, что они скажут: «Он для нас слишком "поп"». Но почему-то он им понравился. Они же, в конце концов, тоже нормальные чуваки и слушают поп-музыку.
Г: Мы с Катей все время спорим о том, стоит ли группе «ГШ» поменять свое целеполагание и наконец-то двинуться на более массовый рынок. Но мы не видим вообще никаких признаков того, что этот массовый рынок нас примет. Даже если мы напишем очень доступную песню, которая нам самим будет нравиться. И «Симпатичный мужчина» «ГШ», и «Телефон» Kate NV были на «Вечернем Урганте», и какого-то особого восторга аудитории мы не почувствовали. Для инди-группы выступление на «Вечернем Урганте» это, ну, максимум — повод где-то на выезде попросить в гримерку нормальный алкоголь. (Смеется.)
Ш: Это общеизвестная фигня: если ты инди-артист, то выступление на «Вечернем Урганте» тебе ничего не дает.
Г: А после выступления на радио KEXP в Америке мы получили множество предложений и поехали в тур. И при этом комментарии русских слушателей примерно такие: «А что, лучше группы не нашлось, чтобы на KEXP взять? Да это же жалкое подобие Агузаровой!» И далее в том же духе. А им отвечают на английском: «Да ничего общего!» Русская группа с русскими текстами и колоритом оказалась более востребована для англоязычной аудитории. Почему? Фиг знает. Может, потому, что там такого уже нет. Да и у нас нет. Вообще, сейчас в цене совсем другие вещи. Все повально увлечены рэпом, а в этой культуре главная мысль состоит в том, что все должно быть очень крутым.
Все забыли, что, помимо крутизны, есть другие, более глубокие и серьезные вещи. Все перестали писать мелодии. А зачем? И так все нормально работает. В тексте должно быть что-то запоминающееся, и оно должно ритмически складываться в какой-то хук. И этого достаточно. «ГШ» идет, с одной стороны, по простому пути, с другой — по сложному. По простому потому, что из нас такая музыка сама собой вылезает. А по сложному потому, что массовый слушатель к ней вообще не готов. Люди не то что авангард не готовы воспринимать, для них даже модернистский подход сложен. Для них и Равель сложноват.
Ш: Да ладно, Равель не сложноват. Уже даже Gucci берут его в показы.
Г: О, еще лет сто, и будут Мессиана вставлять в показы. Или Онеггера.
Ш: Я бы посмотрела такой показ.