1950-й. Щедро-мафиозный боров в белом костюме (разве может иначе в те годы выглядеть бывший мэр Неаполя) заочно дарит своей будущей крестнице переосмысленную в кровать карету, импортированную из самого Версаля. Девочке, вскоре появившейся на свет в прибрежных водах, волею все того же покровителя достается имя Партенопа. В честь печальной сирены, утопившейся после тщетной попытки соблазнить Одиссея, — ее тело прибилось к этим краям в те приснопамятные времена, когда здесь сновали греки так и назвали Неаполь.
Заочно благоговейное отношение окружающих к новорожденной воздалось, Партенопа (Челесте Далла Порта) выросла то ли девушкой, то ли видением. Статуей античной выделки, вокруг каретного пьедестала которой томительно наматывало круги несколько десятков мужчин, в большинстве своем боявшихся не то что притронуться, но и взглянуть на нее прямо, не украдкой. Остальные сотни просто стеснялись подойти. Стихийную как море Партенопу больше всего, однако, волновала не романтика, а антропология. Так, вся ее молодость, а потом и зрелость были отданы на откуп познанию тех составляющих жизненного опыта, которые безвозвратно стачивают травмами человеческую личность. Влечения. Утраты. Разочарования. И, конечно, вымирающего в наши дни понятия «чудо», чьи культурные границы ей выпало определять в своем дипломе. Так и пройдут 70 лет, за время которых изменится все и ничего.
К своему десятому фильму устами Партенопы Соррентино честно признается, что ничего не знает. Если уж в гуманитарных науках конкретика перебивается неустанной демагогией, чего говорить про любые житейские мудрости, которые только и может велеречиво продекламировать кинематографист. Тем более, какими бы уникальными и полярными наши судьбы ни казались в моменты эйфорических или минорных остановок, на расстоянии ангельского полета все эти пути ведут по одним маршрутам. Самому страстному поклоннику своей молодости, когда тот повзрослеет и слегка осунется под тяжестью сознательного прагматизма, Партенопа напророчит женитьбу, детей и момент тягостной ссоры с будущей благоверной, когда их обоих заест быт. Тогда-то и настанет час звонить бывшей. Но стоит мужчине лишь раз услышать голос из прошлого — после недолгих раздумий в семье все наладится, ведь юная любовь ничего не стоит, потому зачем на нее размениваться?
Фильм Соррентино — дневник наблюдений, который, в отличие от предыдущих его работ, не требует ни выводов, ни самого условного сюжета. Он поэтичен в своей спонтанности, повседневной прелести момента, обходясь без рифмы или структуры белого стиха. Это внутреннее изящество жеста сродни характерному для режиссера отточенному движению камеры. Оно как печальная ночная прогулка разочарованного писателя-пьяницы Джона Чивера (Гэри Олдмен). Как колышущееся на ветру влажное полотенце, на котором только что сидела троица молодых, остудившихся в море тел. Как команда гребцов, застрявшая на месте при одном взгляде на выглянувшую с балкона Партенопу. Как упоительные шествия в честь победы «Наполи» в Серии А, окрасившие город в голубой. Как богатая коллекция чудес, которую соберет героиня к своим 70 годам — от религиозных и мифологических до курьезных и тягостных, таких как «случка» двух мафиозных наследников на глазах (бес)честной элиты каморры (неаполитанская мафия. — Прим. SRSLY).
Есть режиссеры, снимающие воздух. Соррентино же ловит столь напоминающий ему чувство молодости летний неаполитанский бриз. Глупо винить кого-то в объективации, если на внутреннем (субъективном) ощущении художника зиждется вся вековая история искусств. Тем более что жадной объективации в фильме подвергается прежде всего Неаполь, который есть не только Партенопа, но и вся прочая великая красота — от местных улиц до не менее локальной и киногеничной молодежи, юношей и девушек, вышагивающих по раскаленному асфальту что модели на показе Saint Laurent. Да и пошлости в таком подходе нет — как и героиня, город не предстает перед зрителем бесстыдно нагим. Соррентино воспевает магию флирта и прелюдии, того трепетного мандража, который испытываешь в отношениях лишь раз — до первой близости. «Секс — это похороны тайны», — объясняет все тот же мудрец-новеллист Чивер. Вот два с лишним часа Партенопа и кружит в манящем танце, практически ничего не говоря и не объясняя, — лишь с улыбкой глядя в камеру.
В красивых людях тишина — загадка, в уродливых — изъян, утверждал все тот же залетный писатель. Спутники неустанно интересуются у Партенопы, о чем же она думает, но это совершенно не важно. Все существенные краеугольные вопросы, (возможно) терзающие героиню, так и остаются за скобками. Изучая других — о себе думаешь в фоновом режиме. Да и какое самопознание, когда годами приходится разбираться в том, что же такое антропология, если избавиться от академических определений и присмотреться к сути.
Однако та легкость, которой пьянят нежные годы Партенопы, не обходится без похмельной печали. Если у других все тускнеет с возрастом, то тягостный, безрадостный взгляд был наградой героини с рождения. Стреляя скептическим взором, она, сродни актерам из старых фильмов, отвечает всем и каждому очередной остротой, будто та была заготовлена.
Тем ценнее в череде предсказуемостей встретить пресловутое чудо, ведь именно тогда с лица Партенопы уходит рациональная тоска. Версальская карета запрягается к путешествиям. А жизнь вновь становится столь бескрайней, что в ней оказывается приятно теряться, сродни тому азарту, который испытывает ребенок, сидя на высоком стуле и дрыгая в невесомости ногами.