Капли дождя капают на асфальт, ныряя в лужу. Роберт Оппенгеймер (Киллиан Мерфи) внимательно следит за их приземлением. Метафора мирного атома, разбирающего человеческую плоть на молекулы, радиоактивных осадков, в конце концов, метафора сброшенной на Хиросиму и Нагасаки, изобретенной Оппенгеймером, бомбы.
Главная неожиданность нового фильма Кристофера Нолана заключается не в том, что режиссер впервые снимает про людей в плоскости реалистического байопика, где за привычные временные петли и астрофизические приколы отвечают нормативные монтажные фразы, в которых сменяются периоды жизни Оппенгеймера — то он общается с Альбертом Эйнштейном (Том Конти) у пруда, то дружит, а потом тихо воюет с бизнесменом и членом Комиссии по атомной энергии США Льюисом Штрауссом (Роберт Дауни-мл.), то мечется между любовницей (Флоренс Пью) и женой (Эмили Блант). Неожиданно другое: Нолан открывает для себя символическое, выруливает к пошлейшей репрезентации вдохновения, — кубистский период Пикассо и партитуры Стравинского — daily inspiration физика-теоретика Оппенгеймера. Дальше будут и видения: нога Оппенгеймера по колено в пепле, обожженные ядерным взрывом лица в зале суда, абсолютно нагие Киллиан Мерфи и Флоренс Пью, которые трахаются среди господ присяжных-заседателей. Короче, весь остров проклятых студии А24.
Нолан, разумеется, с метафорами на «вы», но разыгрывает их с апломбом, как будто он не просто saw nothing in Hiroshima, а что «Хиросима, любовь моя» (1959) Алена Рене никогда не существовала вовсе. Хотя, по всем формальным признакам, «Оппенгеймер» по-прежнему постулирует нолановский кинематограф грома небесных колесниц. Тикающие часики из «Дюнкерка» (2017) собираются в височную мигрень из саунд-дизайнов предыдущих двух картин. Излюбленный режиссерский прием: люди в костюмах рассекают по широким коридорам/парковкам/пространствам и обмениваются фразами/кодами как троцкисты накануне демонстраций, используется как доказательство авторского постоянства.
Небесные тела, заглядывающие из нарядной анимированной заставки Winamp’а, каждые двадцать минут в первые полтора часа выступают доказательным примером — физик-теоретик Оппенгеймер очень хотел, чтобы звезды красиво взрывались.
Звезды же голливудские уверенно рвутся у Нолана играть: Мэтт Дэймон (Лесли Гровс) даже отказался от обещания своей жене отдохнуть от ролей, а на пять-семь минут общего времени в кадр заходят Гэри Олдман (33-й президент США Гарри С. Трумэн) и Кейси Аффлек (американский военный контрразведчик Борис Паш). Иногда Нолан пижонствует и заявляет актеров как статистов, то Эмили Блант впервые появится в расфокусе на заднем плане, то Рами Малек (физик Дэвид Хилл) поднесет документы и исчезнет на сорок минут хронометража. Больше, чем Киллиана Мерфи, иссохшего, как тростинка, и исследующего муки вдохновения бомб-мейкера, хочется похвалить Роберта Дауни-младшего, которого очень любит камера.
Кристофер всегда был чрезвычайно хорош в реализации предпсихотического напряжения: в те мгновения, когда героям суждено сделать выбор, а мир вокруг уже начал рушиться, время представлялось в его кино клочком хаоса, быстро тлеющей бумажкой. Но в «Оппенгеймере» конфликт со временем и во времени подменяет скупая биографическая декламация того, как внутренние фантомы гениев порождают общественные фантазмы.
Ответственность за миллионы жертв ложится на плечи сутулого Роберта Оппенгеймера. И в этот раз трюк Нолана, в общем-то, один: вопреки всем возможным догадкам «Оппенгеймер» — это кино про Гитлера vice versa, и академики «Оскара» явно в радиусе поражения.
Как говорил философ Гегель: «Созерцание направлено на объект, который внеположен сознанию субъекта, находится по отношению к нему на определенной дистанции и существует перед ним в настоящий момент или восстанавливается с помощью воспоминания».
А если идти глубже, то станет понятно на чем Нолан пытается развить образное повествование и почему и капли в луже, и призрак воспламененного земного шара возбуждают разум Оппенгеймера. В кантанианстве существует термин anschauung — «наглядное представление», неопосредованный мышлением акт познания. И именно в наглядных образах катастроф, предстающих только в подсознании Оппенгеймера, Нолан осмысляет историю великого физика-теоретика. Не в привычных играх разума, а в той области самых неточных и чувственных гуманитарных наук, где Крису редко удавалось преуспеть. Ги Дебор в «Обществе спектакля» пишет: «Вечность вышла из понятия о циклическом времени, но по отношению к нему сама она стоит особняком. Вечность умаляет необратимость времени, упраздняет историю в самой истории, становясь по ту сторону необратимого времени, превратившись в точку, в которое циклическое время вернулось и самоуничтожилось».
Можно было бы обратиться к этой точке, времени полураспада атома, распада человеческой души и веры в президента Трумэна (Олдман). Но, скорее всего, Нолан не читал Ги Дебора. И в этом тоже своего рода трагедия миллионов.