«Я хладнокровно отношусь к актерскому ремеслу, по-здоровому цинично». Интервью с Василием Михайловым

Ты сказал, что находишься в горах. Что за горы? 

Сейчас я нахожусь в Алматы, снимаюсь здесь в кино.

Как тебе Алматы?

Я очень домашний человек и сложно привыкаю к новым местам. Они для меня раскрываются как хорошее вино — только со временем. Поскольку я здесь не очень долго, это пространство, которое меня не пока приняло, и я его пока что не принял. Мы только изучаем друг друга, флиртуем. (Смеется.)

Долго обычно длится этот конфетно-букетный период с городами?

Как правило, довольно-таки долго. Бывает даже длиною в жизнь. Зависит от места, настроения, ситуации жизненной и так далее. С Венецией быстро произошел мэтч, но мне вообще готическая архитектура ближе той же СНГ-шной. Сейчас вот хотел бы съездить в Исландию, думаю, с ней все тоже быстро бы сложилось. 

Хотел поблагодарить тебя за «Угрюм-реку» (среднеметражный фильм об истерической природе театра, в котором Михайлов сыграл главную роль и написал сценарий. — Прим. SRSLY)...

О, это чертовски приятно! 

…в прошлом году я старался его как-то популяризировать. 

Мяу. Я тоже считаю, что он как-то незаслуженно находится в тени. 

В тени Ницше (цитирует фильм. — Прим. SRSLY).

(Смеется.) Да!

Для начала поговорим про «Невесту». Расскажи, чем тебе эта затея показалась интересной?

Мне предложили работу — я согласился. (Смеется.) Чего уж лукавить. Изначально я просто отнесся к этому как к проекту, в который меня хотели утвердить. Потом уже начался поиск всяческих интересных деталек. Еще на этапе проб мне понравилось, что это такая автобиографическая история Ани Зайцевой (Анна Зайцева сняла свое имя с титров в графе режиссер/сценарист. — Прим. SRSLY), что она осмелилась вдруг быть и актером и режиссером одновременно. Меня эта дерзость немного подкупила. 

Какие это были детальки? 

Больше всего мне нравится само происхождение этих деталек, то, что это вымысел, построенный на реальных ситуациях в жизни Ани. Важная деталька, что сниматься летом в павильоне — это отстой.  

Топ-5 недостатков съемок в павильоне летом. 

Ты вонючий, ты липкий, ты потный, еще раз вонючий. Но зато богатый — это плюс. 

На каком этапе в эту историю интегрировалась твоя музыка?

Все это из диалогов рождается. Есть какой-то музыкальный момент в сценарии, и я такой: «Оп, почему бы и не попробовать свое». Это органично происходит — просто предлагаешь, а потом: либо да, либо нет. Поэтому интеграция произошла без всяких там дурацких нюансов, чтобы кто-то кого-то уговаривал. Нет, все: «Ой, у тебя есть песня, давай послушаю, берем ее». 

Твой герой слегка наивно рассуждает о музыке, смыслах и их монетизации, первоначально предпочитая творчеству работу клерком.  К чему, по-твоему, сводится свобода свободного художника? 

Чертовски сложный вопрос! Художник, как мне кажется, вообще обречен быть свободным. Желательно, конечно, чтобы художник творящий не обслуживал идею партии или вообще какую-то идею, только сам язык.

А что, если он, например, искренне идейный художник. Он же все равно тогда обслуживает какую-то идею. 

Да, но всегда есть объективное и субъективное. То есть я посмотрю на художника и подумаю: «Он чертовски несвободен». Он же считает, что свободен. Свобода — это как «ад — это не место, это состояние ума». Свобода — состояние твоего ума, консистенция крови, не знаю. Тут четких критериев нет. Можно только упражняться в остроумии… Свободный художник никогда не работает по договору. У меня даже была строчка, которая так ни в какую песню и не пошла: «Я свободный художник, который считает лайки». 

Где лично для тебя проходят границы этой творческой свободы? 

Слушай, сейчас такое время, когда установки, с которыми ты подшофе шатался по Бульварному кольцу, немного смещаются. Все меняется, и я вместе с этим тоже. Потому пока не тороплюсь с фиксацией в виде формулировок. У меня все на таких парадоксах зиждется, что видишь, сейчас рождаются только афоризмы. Думаю, так: я пишу только потому, что не могу не писать. Просто не могу, и все. Вот и границы. 

Когда у тебя началось это «не могу не писать»? 

С того момента, как я себя помню. А помню я себя примерно лет с 17–18. Сначала это происходило вспышками, припадками, но сейчас я правда начинаю страдать, когда не могу писать. Сразу же чувствую себя куском бессмысленного мяса. 

Это были оформленные в текст всплески сознания? 

Такая мешанина вообще из всего: из музыкальных аккордов, из четырех-трехстопного ямба. Только для домашних радостей. Да я, в принципе, для домашних радостей все и делаю. Это такой наркотик. И я на этой благородной игле вишу и, честно говоря, слезать с нее не тороплюсь.   

Любопытно, ты сказал, что помнишь себя с 17 лет. А до того ты себя не осознавал? 

Я учился в бессмысленном месте — школе — и ничего не понимал: чего, куда, зачем. Лишь бы в компьютер поиграть, в футбол выйти погонять, баскетбол. И фанту с чипсами похрустеть. Нет, я себя правда плохо помню. Тогда во мне все это зарождалось, и я свои переживания никогда не мог и особо не пытался фиксировать в словах. Во время первых моих попыток, когда я начал, — тогда я, собственно, и начался. С этих пор я себя и помню. До этого — какая-то рыбка в открытом космосе.  

В фанте.

Да.

Когда творчество из категории «для домашнего использования» перешло в «я могу этим поделиться». 

Не то чтобы я смог поделиться — скорее, люди смогли послушать. Честно тебе скажу, музыка началась как хобби. Мне подарили MIDI-клавиатуру. Когда-то я записал альбом академической музыки с названием «Времена урода». Решил сделать музыкальный дневник: в январе писать январь, в феврале — февраль. И это начало меня увлекать. Музыка и алкоголизм — единственное, что мне тогда было дорого в жизни. Каждый месяц у меня был смысл, я возвращался после репетиций и сочинял музыку. У меня не было цели — делать что-то не в стол. Делиться чем-то казалось даже неприличным. Но, когда накопилось довольно много материала, осознал, что было инфантильно с моей стороны оставить этот материал в ящике. Подумал, если моя музыка, лирика будет окисляться в чужих ушах и мутировать, это мне что-то даст. То есть я прямо перешагнул через себя. Моя гордыня тогда говорила: «Нет, не буду ничего выкладывать, стану тем самым легендарным человеком, который написал какой-то роман, который никто не читал». И это не было от неуверенности в себе, скорее — такие пыльные взгляды, представления о том, как надо себя правильно вести. 

В твоих соцсетях я увидел один из лучших актерских шоурилов, которые вообще встречал…

Спасибо! Именно поэтому я сейчас и снимаюсь в кино. (Смеется.)   

…и я с удивлением обнаружил, что в подростковом возрасте ты снимался в «Гадких лебедях» Лопушанского. Как так вышло? 

Слушай, очень просто. Я ходил в школу, а Лопушанский — товарищ нашей семьи. Он снимал фильм и говорит: «Вот мне дети нужны, давайте вашего попробуем балбеса». Я попробовался, меня утвердили. Ой, помню, как запарывал все дубли! Выучил текст, но, когда начали снимать, там было столько людей, что у меня началась паника, и я все забыл. Был бедной Лялькой, которая потерялась на съемочной площадке. До сих пор помню этот текст! (Цитирует.) «Простите, но это все довольно тривиально. Дело ведь не в том, что чем изменяют. Дело в том, что изображенные вами объекты сами вовсе не хотят, чтобы их изменяли, превращали, как вы говорите, из вызывающих отвращение в вызывающих уважение». Представляешь? Настолько вклинилось в память. А тогда, честно говоря, мне было плевать как-то на кино. Да и на все остальное было плевать — ничего не знал, ничего не понимал. Знал только одно: что школа — это отстой.    

Это первая заповедь почти любого подростка.

И при этом я был хорошим мальчиком! По подъездам не шатался, энергетики не пил, не курил, на все уроки ходил, ничего не прогуливал. То есть в принципе не то чтобы я там какой-нибудь опасный был тинейджер, непослушный. 

Опасным ты был в тех компьютерных играх, которые осваивал.

Это факт! Еще я был опасным для своего интеллекта в какой-то момент. (Смеется.) 

Ты помнишь, что у тебя было в игровом наборе? 

«Контр-страйк 1.6», FIFA и NBA. Три кита, на которых держался мой детский мир. Залетали и другие разные игрушечки, но долго я в них не задерживался.

За какой клуб в FIFA ты играл чаще всего?

«Арсенал». С 2003 года я болею за лондонский «Арсенал». 

В этом году пока еще есть все шансы (интервью проходило до того, как «Арсенал» проиграл «Брайтону» и «Манчестер Сити» оторвался на четыре очка с одной игрой в запасе. — Прим. SRSLY)... 

Да нету уже никаких шансов, Хосеп Гвардиола (главный тренер «Сити». — Прим. SRSLY) опять всех перехитрил, а доминация Артеты (Микель Артета, главный тренер «Арсенала». — Прим. SRSLY), видимо, не удастся. Пока что еще, конечно, рано говорить, пять туров до конца, но все-таки «Сити» сильнее, чего греха таить. Но этот год он просто сумасшедший! Я думаю: «@#$ть, ну неужели, наконец-таки впервые с тех пор, как болею за «Арсенал», я, самый несчастный болельщик в мире, увижу, как они победят». Но нет. В любом случае спасибо «красному Лондону» за этот выдающийся сезон. 

Мне кажется, мы обычно обречены на фанатское страдание, чтобы долгожданное чемпионство ощущалось острее. 

Да, если только. (Смеется.) 

В конце концов, второе место «Арсенала» — это не крутое пике «Челси»: ничего хуже в этом сезоне ни для кого не было. 

Это факт и боль. Хорошо, что я не болельщик «Челси». Черт, я столько настрадался с этим «Арсеналом», что ничего страшного! У «Челси» там и Лига чемпионов была свеженькая (команда вылетела в четвертьфинале. — Прим. SRSLY), и куча чемпионств в недавнем прошлом, и несколько кубков Англии. Так что ничего! Пускай пострадают, ишь, тоже устроили. 

Когда тебе стало не наплевать на кино? 

Маленькая предыстория — сразу расскажу, почему в актеры пошел и все такое. Я учился на тройки и двойки в школе и вообще не понимал, что мне делать в будущем. Хотел стать психологом, литератором, поваром, еще какой-то хренью заниматься, но точно не собирался идти в актеры. Я не понимал, что мне делать дальше, — не успевал ни по одному предмету и был, к сожалению, мальчиком без внимания. Делал домашние задания, ходил на уроки и все равно плохо учился. Мне было просто неинтересно. И потом случайно я услышал что-то про театральное училище. Это был 10-й или 11-й класс, когда уже надо выбирать, куда поступать. И я говорю: «А что туда нужно сдавать?» Мне говорят: «Надо прийти прочитать стишок». Я такой: «Что? Только стишок и басню? И все, что ли? Господи, так я поступаю тогда в театральный, ничего сдавать туда не надо, все решено! Буду актером». Только поэтому и решил поступать. Еще подумал: «Круто, в сериалах сниматься буду, и все такое». То, что стало со мной происходить потом, — побочный эффект пребывания в этой сфере, сфере культуры. И нет какого-то такого момента, когда пришло осознание: «Я люблю кино, люблю театр». Это все постепенно наращивается, а потом ты оглядываешься назад и думаешь: «А я сейчас уже совсем другой». 

Прочел, что сначала ты поступил на кукольный факультет. Это, видимо, РГИСИ на Моховой…

СПБГАТИ он тогда еще был. 

…и потом, проучившись какое-то время, решил переехать в Москву. Что это был за период? 

На самом деле я не решил переехать в Москву, а понял, что мне поскорее нужно уйти из этой мастерской. Во-первых, какой я к черту кукольник, у меня эссенциальный тремор. Он еще называется болезнь Минора — у меня трясутся руки сколько себя помню. Во-вторых, мне стало очень тесно. Возраст еще такой, разгорелись амбиции сумасшедшие — я понял, что у меня получается в драматической сфере, хотя это не основной наш профиль. Для меня там, скажем, было чуть-чуть токсично и методика занятий, по ощущениям, казалась устаревшей. Я думал: «Не хочу сейчас профукать возможность бесплатного обучения». Стану кукольником, и все. А я хотел обучиться, стал очень жадным до всяких знаний. Так и принял решение зимой, отучившись два с половиной года. 

Все прошло легко?

Смотря как подходить к этому вопросу. С одной стороны, казалось бы, чего тут легче — пришел, прочитал. Один тур почитал, второй, третий — поступил. В таком смысле — легко. Не было сумасшедшего подготовительного периода, как шахматисты готовятся к своим партиям, изучая все эндшпили, дебюты, защиту Каро–Канн, возможности ходов. Психологически поступать в театральный нелегко, конечно. Особенно когда понимаешь — либо пойдешь в армию, либо поступишь в институт своей мечты. Эта неизвестность очень сильно угнетает. То есть одновременно я тебе скажу, что ничего легче и быть не может, но и ничего сложнее быть не может. Вот так — уж прости за пафос. 

Когда я учился во ВГИКе, слышал истории о том, как кто-то поступал дважды, трижды и так вплоть до, не знаю, девяти раз. 

Мне повезло побольше. Я же могу говорить о своем опыте, это всегда разные ощущения. Если бы я, как Варя Шмыкова, поступал в театральный много раз, то, конечно, говорил бы об этом иначе. 

Это сразу была Школа-студия?

Нет, я начал ходить во все институты. В «Щепке» меня с первого тура пульнули сразу же. Я еще такой фриковатый был, в каких-то зауженных джинсах, с сережкой, в шляпе. Не мог тогда просто разговаривать, всегда в какой-то пост-постиронии* подвисал. Был закрытым подростком. У меня, кстати, всю жизнь такая штука — я вылетаю либо с первого тура, либо до конкурса. Но со второго, третьего — никогда. Я поступил в «Щуку» и МХАТ. Пошел во МХАТ. 

*Произносящий это слово человек считает его устаревшим и старперским, но не подобрал ничего нового.

Интуитивно?

Потому что МХАТ звучит круче, чем «Щука». Просто по созвучию мне нравится. И здание тоже. Там еще моя подруга с кукольного факультета Саша Велескевич училась, в мастерской Золотовицкого, — она поступала за год до того. И я подумал, что было бы красиво — мы все сбежали с кукольного факультета, вот они мы ребята. (Смеется.)

Вопрос, который я задаю всем брусникинцам, — совет мастера, который ты вспоминаешь чаще всего? 

Наверное, все отвечают одно и то же — знаменитое: «Ну, главное людьми оставайтесь». 

Почти, да. 

Не буду оригинальничать. Есть какие-то смешные истории, ситуации, но цитатника Брусникина со мной нету, меня ведут добро и любовь, которые он излучал. Меня греют его честные объятия. 

Есть ли какой-то современный театральный режиссер, который тебе близок по духу?

Я охладел к театру, такая у меня сейчас с ним стадия взаимоотношения. Мы находимся в длительной ссоре, может, когда-нибудь потом встретимся опять, вспомним былое, но не сейчас. Я выпал из театральной жизни, поэтому и не могу ответить.

Кто инициатор этой ссоры?

Конечно же я! (Смеется.) Собственно, «Угрюм-река» отчасти про это — туда я вложил все свои ощущения момента, когда начал уходить из театра. Получилось маленькое высказывание на тему того, почему он мне не нравится. Я собрал часть клише этой жизни, от которой мне вдруг стало очень тошно. Я тогда как раз начал увлекаться музыкой, понял, что, играя 15 спектаклей в месяц, от которых я уже не получаю удовольствия, мне сложно. Время идет, а я застопорился в своем развитии, поэтому я во второй раз и ушел в никуда. Первый раз — когда покинул СПБГАТИ. Второй раз — уже любовно попрощался, никаких истерик и ссор не было. Я с каждым человеком по отдельности поговорил и где-то год с хвостиком потихонечку выводился из спектаклей. Это не какая-то драматичная история, как я ушел, хлопнув дверью, нет. Взял тайм-аут, и пока мне без театра хорошо. Хотя и играл в «Гоголь-центре», в ныне закрытом спектакле «Страх и отвращение в Москве», когда уже не был в театре, но это личная история — когда друзья меня о чем-то просят, я всегда готов им помочь, перешагнув через свои любови/нелюбови.

Раз уж мы заговорили про «Угрюм-реку», где проходит разделительная черта между Василием в фильме и Василием в жизни?

Ага, сейчас тебе все и расскажу. (Смеется.) Это секреты.

Прошло уже несколько лет, может, ты отрефлексировал. 

Если честно — сам не знаю. Дело в том, что я очень люблю растушевывать границы. Растушевывать не только для зрителя, но и для себя. Постирония* — это когда ты говоришь и сам не понимаешь, правда это или нет. Мне довольно интересно находиться в этом забытьи. Иногда ты делаешь что-то очень осмысленное, а сам, черт подери, не знаешь, какой в этом смысл. Ты просто понимаешь, что эта комбинация жестов, букв и звуков несет в себе что-то. И я люблю декодинг, понимаешь, чтобы он был очень сложным, причем для самого же себя.

Ну тут велик риск самого себя перехитрить в этом декодинге. Зашифровывая одно, другое, третье, а потом путаясь. 

Это прекрасная пляска получается. (Смеется.) А иногда хочется сказать: «Ребята, это не шифр, это просто х@#$я».

То, что утренний подъем в «6:45 — слишком рано для подростка», — это не постироничная правда (цитирует «Угрюм-реку». — Прим. SRSLY), поэтому…

(Смеется.) Ну вот! Все зависит от того, что ты делаешь. Какое стихотворение пишешь. 

Мне скучно от формулируемых смыслов. Неинтересно их рождать, разгадывать. Так я тебе отвечу. При этом я совершенно не из тех актеров, которые вживаются в образ, ни черта подобного. Я хладнокровно отношусь к этому ремеслу, по-здоровому цинично. Я потом ни в какую дурку не поеду и спиваться тоже не буду. Спиваться я буду по своей воле, а не потому, что актер. Да и постирония* — это не модно, я говорю, и самому стыдно, что произношу эти слова. 

Мне кажется, прошло уже столько времени, что уже и ничего.  

Быть может. Короче говоря, я везде вклиниваю себя. И надстраиваю, и придумываю. Могу быть кем угодно: и Битцевским маньяком, и Данте, везде себя найду. 

Ты написал музыку для фильма «Просто человек». Насколько это тебе тяжело далось? 

Да кайф. Изи катка! Правда, вместе с моим музыкантом Игорем Ушаковым. У меня ведь нет вообще никакого музыкального образования, я не знаю нот, очень посредственно играю на гитаре и фортепиано, но при этом сочиняю. А Игорь — мои руки и мой звук. Я к нему приехал, встал над ним Теодором Курентзисом, и мы начали кайфовать, сочинять музыку и прекрасно проводить время. Могли бы просто сидеть пить пиво, а так пили пиво, сочиняя чудесную музыку, которую у нас практически сразу же приняли. По первому варианту сказали, что мы пишем какой-то хоррор и вообще хочется умереть. И пришлось сделать то, чего мы вообще никогда не делали, — победить свое музыкальное эго, чтобы музыка была не сильнее картинки. Один я могу максимум сделать демку, и без Игоря практически невозможно воплотить то, что я слышу в действительности. 

Вы давно вместе пишете музыку?

Это мой однокурсник по кукольному факультету и единственный друг, который оттуда остался. Как-то случайно сложилось, я из Москвы приезжал на зимние каникулы, и мы с ним увиделись. У него был день рождения — я ему сказал: «Ой, я тут альбом написал музыкальный». Он такой: «О, а я как раз свожу музыку». Я такой: «А давай попробуем свести мой трек?». И все. С тех пор стали… Сначала «Бомба-Октябрь» — был я один, а потом «Бомба-Октябрь» превратилась в группу. 

Почему «Бомба-Октябрь»? 

Просто так, я тебе клянусь! Как-то, по пути в общагу из Школы-студии МХАТ, мимо меня проходили такие — эта мода уже вымирала, но все еще была — две загорелые, сейчас скажу старперское слово, «чики». Шли на каблуках, обколотые ботоксом. И одна из них сказала: «Блин, это был просто бомба октябрь». Вот. И как мы часто слышим, вылавливаем какие-то слова из чужих бесед, я думаю: «Бомба октябрь — какое дурацкое сочетание слов. А что если взять себе такой псевдоним». Я похохотал, записал в заметки, куда заношу сырье слова, мысли, из которого рождаются эти стихотворные мутанты, и забыл. Прошло несколько лет, я начал писать музыку и думаю: «Так, как бы мне назваться? Никто обыкновенный, Василий М, Вася М, как там еще». Накидывал варианты. Открыв заметки, увидел эту бомбу-октябрь, вспомнил, подумал «Господи, какой бред. А почему бы и нет?» Так и назвался. 

До меня только дошел первоначальный смысл. Мол, октябрь был бомбой? 

Да! И если бы она сказала: «Это был бомбический октябрь», я бы прошел дальше, а она сказала: «Это был бомба октябрь». И мне это сочетание слов показалось смешным. Более того, меня развеселила сама абсурдная мысль о том, что с этим можно связать свою жизнь! Видишь, как получилось. Я до сих пор с этого угораю. Я даже никогда не думал, что здесь можно увидеть какую-то революцию, начало 20-го века, бомбы, царь. Когда об этом зашел разговор, я думал: «Все равно не собирался делать долгий проект под это название. Другой псевдоним возьму». Но оно потянулось и осталось со мной. 

Мы же не знаем, может, у этих чик были на уме какие-то диверсии. 

Да это мои ментальные продюсеры, ты что. (Смеется.) У них там такое на уме!

У них, наверное, вся жизнь — диверсия. 

Вся наша жизнь — диверсия, да. (Смеется.)

И постирония… 

Слушай, а можно как с «иноагентами» сделаем звездочку и вместе с постиронией* напишем, что: «Произносящий это слово человек считает его устаревшим и старперским, но не подобрал ничего нового». (Смеется.)

Если на всех устаревших словах такие метки ставить, они весь текст займут. Я просто смирился с тем, что употребляю какие-то старые, «бумерские», суконные слова.