Свою застенчивую (недо)зрелость рохля Бо Вассерман (Хоакин Феникс) проводит взаперти в скромной келье-квартирке с перерывами на посещения психотерапевта (Стивен Хендерсон). «Утром я случайно сглотнул ополаскиватель для желудка, — откровенничает пациент, беспокоясь за кишечник. — Не сплюнул и неделю назад». Седобородый дедушка-специалист обнадеживает бедолагу и предлагает поговорить о матери, расписывая страницу толстого, авторитетного блокнота красивыми завитками о вассермановском чувстве вины. Обычно дома и стены помогают, но не Бо: служа тонкой, гипсокартонной перегородкой между первобытной враждебностью улицы и его запущенным неврозом. По ночам они содрогаются от соседских сабвуферов. Днем напоминают о травме — на видном месте красуется размытый портрет покойного отца с молотком в руке.
Возьмись Бо за инструмент — он бы непременно поранился. Промахнулся и заехал себе по пальцам. Отпустил молоток и ушиб ногу. Жизнь — вообще рисковая затея, даже пара осторожных шагов за порог квартиры калечат параноика-неумеху (ментально так точно). На годовщину отцовской смерти — сердце болезного мужчины якобы не выдержало оргазма в первую брачную ночь — Бо должен добраться до аэропорта, сесть в самолет и навестить свою настойчивую мать Мону (Пэтти ЛюПон). День Х не задается с утра: сыночек проспал, потерял ключи, поперхнулся антидепрессантами и заночевал на строительных лесах. Так для него не стало зоны умеренного дискомфорта в многоквартирном клоповнике. В отчий дом придется ехать окольным путем.
Визуализируя результаты индивидуальной психотерапии третий фильм к ряду — «Реинкарнация» была страшилкой на тему оккультно-социального конструкта семьи, «Солнцестояние» — нытьем о расставании с девушкой мудака, который нашел утешение в кинокартине «Плетеный человек», — постановщик Астер наконец добрался до себя любимого и, полагаясь на постироничное трюкачество, пытается убедить зрителя в том, что на экране — абстрактная комическая ипохондрия, а не зеркальное отражение закомплексованного художника в кризисе. Но разрозненные, показательно стилистически непохожие друг на друга эпизоды одиссеи Бо вместе составляют мегаломанский автопортрет автора, такой же, как пазл с парадной фотографией мертвого героя американской кампании в Каракасе, над которым трясется образцовая семья, временно приютившая Вассермана, или корпоративная мозаика из лиц подчиненных Моны, на расстоянии складывающаяся в ее властный силуэт.
«Все страхи» — глуповатый перевертыш кэмпбелловского «Тысячеликого героя», предполагающий вместо поучительного квест-путешествия «домой» (с обязательной нравоучительной работой над собой) скоростной спуск «из п@#$ы в могилу». Картина в прямом смысле начинается с появления младенца на свет и заканчивается за упокой — прежде всего с перспективы художественной немощи. Базово неукомплектованный Бо (без мозгов, сердца, храбрости и прописки по месту душевного равновесия) шагает по дороге из желтого кирпича в обратном направлении от особняка Гудвина, естественно, так его и не встречая. Провокация ли, что мямлю Вассермана судьба ничему не учит? Инертный герой, которого никак не меняет приобретенный опыт, — давно не табу даже для Голливуда.
Первый камерный и наиболее удачный час фильма — социофобный скетчком. Внешнюю угрозу представляют хамоватые соседи, маньяки-эксгибиционисты, уличные рецидивисты и прочие буйные. Бо разогревает комплексный обед из морозильных запасников и за трапезой подпитывает свою тревожность ТВ-репортажами о будничной поножовщине. «Вот бы не покидать этих съемных четырех стен!» — думает герой. Хорошо бы в аскетичной изоляции оставался и фильм. Последующие ⅔ «Страхов» — экранизация того самого амбициозно-исповедального сценария, что начинающие кинематографисты годами беспорядочно чиркают (также, в общем, терапевтически), пока пробиваются с другим, менее затратным материалом. Такие несдержанные фантазии случаются в карьере каждого второго большого (или мнящего себя таковым) режиссера и «работают» только при наличии выдающихся личностных качеств. Ума. Артистизма. Воображения. Иногда, если кого-то долго, громко и огульно в чем-то убеждать, человек начинает верить. Астер важничая поясняет аудитории, что за пассивными злоключениями Бо стоит нечто важное. Но важное — это пенис. И весь глуповатый психоаналитический нарратив перебивается подростковым хихиканьем.
Астер прочел конспект, посвященный взаимосвязи эроса и танатоса (с логосом у него, впрочем, все также проблемы) и спешит этим поделиться. По соседству с подъездом Вассермана расположена порнолавка Erectus Ejectus. Сам Бо, напуганный незавидной участью отца-богомола, стоически держится статуса 40-летнего девственника — аспект мастурбации и прочих физиологических «волнений», которые тоже могли бы довести наследственного (по словам Моны) сердечника в реанимацию, остается умолчанным. В его вытесненном подсознании (конечно же, чердаке) томится пленный Член. Следуя этому образному ряду, у фильма действительно «большие яйца», но не от смелости (в переносном значении), а от эпидидимита.
Это до смешного банальный треп о подавленном матерью сыновьем эго. Бо живет вместе с ядовитым пауком, плетущим сеть под кроватью, — мать. Держит на тумбочке подарочную статуэтку младенца на руках у девы — тоже мать. Встречает искренне заботливых двойников Моны (в отличие от нее) — все матери. И в каждой женщине (которая теоретически могла бы стать его партнером), конечно же, выискивает свойственную матери приказную авторитарность. В ориентации на такую символическую выборку нет ничего плохого — в конце концов, при схожих конспектах желаемого Астером добился Дени Вильнев в великом фильме «Враг». Вопрос исполнительского мастерства — и здесь Астер недалек от заурядности самого Бо. «Страхи» — уже не «Новый Голливуд», а неуклюжее подражание/посвящение Спайку Джонзи, Мишелю Гондри и Ричарду Келли, снятое будто по горячим следам (за вайб нулевых отвечает и звучащий здесь трек Мэрайи Кэри). Все присущее сугубо Астеру — асексуальность, мизансценирование диорамы, скримеры в лице гримасничающе-нездешних бродяг — успело опостылеть еще до его трехчасовой осечки.
Хотелось в очередной раз дать пощечину публике, получилось — под зад младенцу, ввергая того (как и фильм) в угнетенное безволие с первых минут жизни.