Меньше знаешь, крепче спишь. Любое столкновение с потусторонним на проклятой/Богом забытой земле означает приобщение к тайне. Тащить за собой эту ношу — тот еще сизифов труд. Можно выбраться из обтянутого колючей проволокой края, тайком пробраться через многочисленные КПП, попытаться жить своей жизнью, но понимание чего-то большего медленно разъедает разум. В программе фестиваля «В зоне Сталкера» собраны все (пост)советские аватары чудотворной запретной зоны как до чернобыльской травмы, так и после. Познание здесь — радиоактивный распад, чем больше увидел/почувствовал, тем хуже для здоровья.
Облик этих мест, казалось бы, мало чем отличим от обыкновенного леса/степи (в зависимости от авторского замысла), но, чтобы увидеть различия, стоит присмотреться. Здесь птицы не поют — всепоглощающей тишины недостаточно, чтобы увериться в собственном одиночестве. Покрытые густой, дикой травой поля на ветру напоминают морские волны — смотри не утони, решив прикорнуть от усталости. Покрытые листвой неестественно изумрудного цвета деревья, неотличимые один от другого, сбивают путников с толку. Потеряться легко — искать будет некому, да и незачем.
Путешествие по отравленным городам и весям очищает от спеси и мирских тревог. Место, ставшее жертвой техногенных катастроф (любого необратимого вмешательства ученых или падения метеорита), становится объектом паломничества для слабых духом. Эти земли, за редким исключением, покоятся поблизости всего, что иллюзорно приближает человека не только к значительному научному прогрессу, но и к косвенному божественному промыслу.
Зачастую инопространство в программе фестиваля проиллюстрировано сменой времен года. До изнеможения уставшие от духоты надоедливой жизни герои балабановского «Я тоже хочу», ищут небольшую точку на карте между весенними Санкт-Петербургом и Угличем, где находится колокольня счастья, чтобы предстать перед высшим судом. Стоит только пересечь охранный кордон, как они попадают в кромешную зиму, обратного хода из которой нет. Греться от здешних безразличных морозов строго рекомендуется водкой (а больше и нечем). Храм забирает многих, да не всех. Те, кто того заслуживают, — желтоватой вспышкой энергии взметаются ввысь. Там, за пасмурной небесной рябью кроется большая планета, на которой есть счастье. Оставшиеся, кто смиренно, кто возмущенно, вязнут в сугробах и падают без чувств. В небольшой роли появляется сам Балабанов, самоуничижительно записавший себя в число неприкаянных и обреченных. «Я тоже хочу», — робко и жалостливо произносят герои проникнутого исповедальным фатализмом фильма. По пути каждый пытается рассказать что-то важное о себе/судьбе, но из любой истории получается постыдная байка. Все, что после них останется, — неубранные комнаты в коммуналках.
В «Третьей планете» Александра Рогожкина отчаявшийся отец (Борис Соколов) везет свою юную дочь Алену (Анна Матюхина) в аномальную обитель мутантов, чтобы найти целителя, способного излечить девушку от эпилептических припадков (западная медицина бессильна). Зона, окруженная (вдалеке, за километрами бурной реки) заметенными снегом лесами, встречает странников ласковым обжигающим тропическим ветром. Кожа шелушится. Насквозь пропитанная потом одежда липнет к телу. Счетчик Гейгера предательски зашкаливает. Отца ведет ноющая надежда на чудо. Мятый журнальный разворот, посвященный врачующему людей местному экстрасенсу, — лишь повод. Отводят в «Третьей планете» прежде всего душу, утешительно понимая что-то про свое место в сложноустроенном мире.
Рогожкин пишет пейзаж зоны в должных сюрреалистических тонах. Посреди чащи выделяется кожаное кресло. Потрепанная детская кукла, оставленная на полу безликой заброшки, стоит на нее наступить, издает пронизывающе-издевательский смех. Обедни деревянных загородных домов давно поросли травой, но, стоит лишь отвести взгляд, на долю секунды покажется, что за столом сидят люди. Сон разума, по Рогожкину, впрочем, не самое страшное — невозможность соприкосновения этих двух миров окажется куда отрезвляюще безжалостнее, чем любой полуденный морок в радиоактивном лесу.
Предчувствие будущего коллапса, случившегося в начале девяностых, зафиксировано в «Рое» Владимира Хотиненко и «Псах» Дмитрия Светозарова. В первом — зоной выступает основанная менее века назад сибирская пасека. Семья Заварзиных (дед, отец и три сына) медленно загибаются на летнем мареве. Прошлое давно обветшало — останутся бесхозными деревянные дома, не станет и села Стремянка. Разве что красная звезда на верхушке невыброшенной искусственной елки будет напоминать о том, что было совсем недавно. Будущего — не предусмотрено. Сыновья — спиваются (оправдывая это работой над диссертацией), стремятся уехать из отчего дома или просто благополучно сходят с ума. Род = рой. Пчелиный улей на пасеке поражает клещ, созвучно этому общество Стремянки начинает отделяться друг от друга. Человеческое племя грызется и терпит сплошные беды. Хотиненко сильно сокращает одноименный крестьянский роман писателя Алексеева, фокусируясь на точке невозврата, кульминационном вырождении, падение патриархального уклада.
«Псы» Дмитрия Светозарова подобно «Жене керосинщика» и «Письмам мертвого человека» (оба также в программе) — квинтэссенция постперестроечной метафизики. Притча о группе охотников и добровольцев, отправившихся в пустыню отстреливать терроризирующих их город собак-людоедов, иллюстрирует неминуемое обесчеловечивание на стыке эпох. Мысленный волк один за другим расправляется с мужчинами быстрее любого зверя. Герои и рады бы быть в ответе за тех, кого приручили, но и в себе оказываются не слишком уверены. Пустынная трясина, окружающая несчастливое близлежащее поселение, вот-вот превратит живой город в мертвый.
Причиной тому — вновь неумолимые перемены: самоопределения, мировоззрения, нравов. Беспомощный вой отчаяния, тревожащий степенную пустыню в финале фильма, — одна из самых тревожных и сильных сцен в истории советского кино.
«Все несчастные люди несчастливы одинаково, счастливые — счастливы по-своему», — размеренно произносит министр недр и природных ресурсов (Максим Суханов) по пути на работу. Опостылевший выхолощенный буржуазный быт. Чувственная глухота и телесная дряхлость. Персонажи «Мишени» Александра Зельдовича также бегут из мегаполиса, чтобы найти простое человеческое счастье, будучи уверенными в том, что нашли его в вечной молодости. Достаточно потратиться на двухдневный VIP-тур, посидеть в заброшенной подземной нише астрофизического комплекса для накопления космических частиц, и о старости можно не волноваться. Но вместо того, чтобы позаимствовать у вселенной лишнюю жизнь, герои обокрали самих себя. Бойся своих желаний. Почти трехчасовой фильм Зельдовича по-советски поэтичен, всеобъемлющ (в кадре — самодостаточная Москва альтернативного будущего) и, на грани с фарсом, трагичен. Вечная молодость обрекает персонажей ощущать остро, до крайности: любить друг друга до боли, убивать в порыве гнева, делить мироздание с ухмылкой знатока. Выживут только самые земные любовники, кто не ищет иллюзорной нирваны. Астрофизическая ниша не отпускает никого, если в нем есть хоть толика порочных страстей. Иных запретные зоны не манят (это касается и любых других фильмов в программе) — у них все и так хорошо.