Прямой эфир, доверие журналистам и изумрудный цвет. Интервью с Саввой Савельевым

Савва, первый вопрос, который лежит на поверхности и который мы задаем, кажется, почти всем: как ваша изоляция?

С начала марта я, сам того не желая и не планируя, стал тем, кого вы называете словом «блогер». Мой большой журналистский опыт, который, как я считал, остался в прошлом, на изоляции вдруг реанимировался и, можно сказать, расцвел. Долгое время я работал креативным директором издательского дома «Собака» (этот журнал с первого выпуска был для меня родным домом), потом главным редактором TimeOut Петербург, издателем TimeOut Москва. После этого вся моя издательская деятельность закончилась, и я пять лет — с 2012-го по 2017-й — работал креативным продюсером и режиссером «Вечернего Урганта», где в том числе занимался подготовкой интервью со всеми гостями. Последние три года я полностью посвятил себя театру, художественным проектам, выставкам, режиссуре больших церемоний и так далее. Сейчас эти культурно-массовые мероприятия оказались сами знаете где — запечатанные в глубокие колодцы и убранные в сундуки. Так как по большому счету вся моя работа заключается в общении с интересными людьми и в производстве с ними чего-то дышащего и вдохновляющего, продолжать это делать хочется даже сидя дома. Поэтому я просто решил устраивать прямые эфиры со своими друзьями. Важный аспект: все люди, с которыми я делаю интервью, — это мои друзья. Оказалось, есть многое, что я о них не знал, и у меня появилась возможность у них об этом спросить. Таким образом появился проект «Ин да хаус». Сейчас уже выкладываем второй сезон (он стартовал с выпуска с Сашей Гудковым). В него вошли: Александр Кузнецов, Филипп Авдеев, Саша Ребенок, Максим Виторган, Владимир Мухин и другие.

Почему именно прямой эфир? В чем его прелесть? Ведь можно записать видео в том же самом Zoom (или где-то еще) и выложить его. Тем более что «Ин да хаус» — это формат, напоминающий ютьюб-шоу с интервью.

Объясню. Во время работы на «Вечернем Урганте» я привык к тому, что для нас прямой эфир, по сути, всегда. Ты ведешь его для тех 150-200 человек, которые находятся в студии. Лучшее время, которое я помню, — когда мы ежедневно выходили в прямой эфир из Сочи во время Олимпиады 2014 года. Это совершенно другое ощущение: ты понимаешь, насколько важно, что это происходит здесь и сейчас. Меняется даже химический состав воздуха между ведущим и гостями.

Прямые эфиры — это совершенно другой нерв, уровень ответственности, другая химия разговора. В то же время они дают зрителям возможность увидеть реального человека. Не смонтированного, с убранными неловкими ответами или дурацкими вопросами, а того, кем человек является в реальности. То есть прямой эфир с Региной Тодоренко показал то, что показал. Если бы это было записанное интервью, в ходе которого что-то подрезали и убрали, — это было бы уже совсем другое.

Мои гости — люди, которых я знаю лично и с которыми мне самому интересно говорить. В этом смысле это какой-то уровень доверия: с их стороны мне, с моей — им. Когда идет трансляция, у тебя нет никаких занавесок, ты ничем не можешь прикрыться. Судя по тем отзывам, которые я получаю от подписчиков, им нравится этот градус человечности и открытости. 

Понятное дело, что в эфирах мы не просто спрашиваем друг у друга, как дела, красуемся и рассказываем, какие мы прекрасные — такие трансляции малоинформативны. Мне всегда хочется, чтобы подписчики, которые их посмотрят, выносили для себя что-то полезное. Например, если Максим Матвеев стал уже апологетом ЗОЖа и не может жить без спорта, то в прямом эфире он может дать по пунктам список упражнений, при помощи которых можно поддерживать себя в физической форме дома на изоляции. После интервью с Максом люди писали, что у них появилась мотивация: он их простимулировал отжиматься, делать дома растяжку, принимать контрастный душ. То же самое с Володей Варнавой: с ним мы проводили утреннюю разминку, и люди тоже были благодарны за то, что великий хореограф современности дал инструктаж, как укреплять спину. Или Володя Мухин — единственный, кто входит в рейтинг «50 лучших ресторанов мира» (ресторан White Rabbit в прошлом году занял там 13-е место) — помимо разговоров о русской кухне, в которой он эксперт, дал конкретные советы, что можно приготовить из простых продуктов, имеющихся в холодильнике. Я всегда думаю о том, какую пользу могут вынести для себя люди, которые нас посмотрят. В этом и вижу, собственно, миссию «Ин да хаус». Кроме того, большинство актеров сидит дома, а им все равно хочется быть на виду — ведь это их профессия. 

Для меня прямой эфир — это именно честность и живой контакт между людьми. Под последним я имею в виду не только контакт между собой и собеседником, но и контакт с теми, кто нас смотрит и задает нам вопросы. 

Что касается слова «шоу», которое вы употребили: все-таки для меня шоу — это прямые эфиры Насти Ивлеевой. 

Ну шоу — это в первую очередь интертейнмент.

Да, верно. И мои интервью — это тоже интертейнмент, потому что я стараюсь говорить на интересные темы и делать это доступно для тех людей, которые могут быть в чем-то несведущими. Вот, например, у нас был эфир с Кириллом Рихтером. Мы говорили о музыке, а в итоге вышли на то, что он дал концерт в Minecraft, и потом еще компьютерные игры обсудили. Для меня это маленькая победа: с Кириллом Рихтером я говорю не о гаммах и мелодиях, ля мажоре и композиторах, а открываю его с человеческой точки зрения. Показываю, что он может и в компьютерные игры играть, и по барахолкам ходить, и скульптуры какие-то находить, и в секонд-хенде затариваться. Многие подписчики часто благодарят меня за то, что им удается увидеть известных людей не как прижизненно забронзовевших персонажей. 

Если мы можем этим поделиться, значит, мы победим. Я хочу показать подписчикам, что те, с кем я разговариваю, — замечательные, теплые, добрые и самоироничные люди. 

Раз уж вы упомянули про смонтированные видео с убранными неловкими ответами, не могу не задать вам вопрос как человеку, у которого большой опыт в журналистике. Когда мы уже, наконец, закончим согласовывать со всеми интервью? Часто тексты шлифуют, убирают самое дорогое: фразы, интонации, характеризующие человека.

Это очень крутая тема для обсуждения, поскольку я сам делал журналы 12 лет и проходил много утверждений интервью. Было немало ситуаций, когда на диктофон с уважаемыми людьми были записаны некие вещи, они публиковались, и начинался скандал. Потом доказываешь с диктофоном, что слова действительно были сказаны. 

Все мы понимаем, в каком мире сейчас живем и что каждое слово может порушить карьеру и подорвать авторитет. Именно поэтому люди очень трепетно относятся к произнесенному слову. Я и сам, как профессиональный журналист, уважаю то, о чем вы сказали: именно интонации, языковые обороты, которые у человека в обиходе. Это первое. Во-вторых, точность воспроизведения фактов. Приведу маленький пример: где-то год назад одно уважаемое издание брало у меня интервью. Рядом со мной сидел редактор, он записывал все на диктофон. После этого мне приходит на утверждение текст (который, напомню, писался на диктофон!), а там слова совершенно не мои — я так не говорю, мой язык не укладывается в такие формулировки. Как профессиональный журналист, расшифровывая с диктофона, может переврать цитату? Это неуважение к профессии, которой ты занимаешься. Только по этой причине я прошу присылать мне на утверждение интервью: не потому, что не хочу, чтобы что-то было опубликовано, а потому что уважаю точность. В точности залог профессии. Если этого залога нет, то зачем вообще этим заниматься?

По факту выпуска интервью человек не может выглядеть @#!аком. Вы не можете его сделать таким, если он таковым в общении с вами он не являлся. Вы можете точно воспроизвести, что он говорил. Да, поджать. Но не надо его перефразировать — ведь это его речь. Как писал Мандельштам: «Сохрани мою речь». Речь важно сохранять. И тем более если человеком является текст. Вот мы с вами сейчас говорим по телефону, потом же это все станет текстом. В нем я могу быть полным идиотом, занудой или каким-то философом, но с чувством юмора. И это все зависит от того, как это интервью будет расшифровано и в какой текст будет обличено. 

Я понимаю американскую журналистику, которая все-таки, согласитесь, сильно отличается от того, что есть у нас. Знаю, как там работают журналисты и как они отвечают за каждое слово, которое пишут. В России, мне кажется, большинство журналистов безответственно относятся к своей работе. Что-то зачем-то выпускают. Для чего ты это делаешь? Какие баллы ты себе зарабатываешь этим текстом? Тут мы приходим к теме уважения к себе. Не столько уважения к другим, а сколько именно к себе. Если ты небрежен и исключаешь чистоту и кристальность своей работы, зачем этой ею тогда заниматься?

Есть ощущение, что люди могут работать на скорость, а не на качество. Сходил, взял интервью, выпустил, галочку поставил, дальше пошел.

Знаете, как быстро выпить кофе? Не варить его, а кинуть растворимый в кружку и залить горячей водой из-под крана. Это тоже на скорость. Но вы же такой кофе пить не будете. И журналисты тоже. Так почему же они считают, что пусть пьют его те, кто их материал откроет и будет читать?

Если ты профессионал, то ты и на скорость можешь сделать качественно. Если ты не можешь этого сделать, то тогда не берись за это, уважай себя и профессию. 

А до тех пор пока человек, который интервью дал, не может доверять профессионализму того, кто это интервью взял, это будет продолжаться.

Спасибо, вы ответили на мой вопрос.

Да потому что сплошь и рядом черт-те что. Скажем, вы берете интервью у Филиппа Киркорова. Почему он должен верить, что вы не переврете его слова, они не будут искажены и это не нанесет ущерб его репутации? В этом смысле я очень хорошо понимаю медийных людей. 

Но одно дело — ты не доверяешь профессионализму журналиста, а другое — меняешь смысл того, что сказал. 

Значит, об этом надо договариваться на берегу. Потому что многие воспринимают интервью как пресс-релиз. А кому это интересно? 

Раз уж мы тут разговорились про интервью, хочу еще немного узнать о вашем проекте «Ин да хаус». У вас же еще там маска появилась. Я же ничего не путаю, и вопросы в ней — например, «Что такое любовь?» и «Что такое счастье?» — самые банальные вопросы, которые только можно задать?

Да, это самые простые вопросы. Когда мы с Женей — техническим дизайнером, который делал эту маску — составляли список вопросов, то одновременно друг другу написали одно и то же: «Что тебя вдохновляет?» И мы так хохотали! Понимаете, вот мы с вами сидим в Москве и забываем, что инстаграм — это не только те, кто работает на Большой Дмитровке или в Столешниковом переулке. Там есть еще и те, кто живет в Тамбове, Бобруйске и других городах. И для всех эти людей важно внимание, которого в современном мире уделяется человеку очень мало. 

Тысячи и миллионы подписчиков в инстаграме у суперзвезд кажутся недостижимой мечтой, а общество все равно пропагандирует некие вещи. Потребитель в той или иной степени начинает впадать в зависимость от них. Человек хочет выложить красивую фотографию, чтобы она собрала много лайков. Хочет, чтобы его на фотографии отметили. Этого не избежать. В этом смысле маска, которую мы сделали, работает на то, что человеку уделяется внимание и что его мнение по тому или иному вопросу может быть интересно. Вот мы сидим и смеемся над вопросами в маске и считаем их дном, а ведь это вовсе не дно. Мы искушены, иногда циничны и местами относимся к таким вопросам брезгливо. А люди — это больше, чем мы с вами. Их мечты, страхи, желания — все это интересно. Им есть что сказать, и им хочется говорить. Но большинству жителей планеты Земля никогда не выпадет возможность дать интервью, потому что его интересно делать с успешными, сексуальными, молодыми и богатыми. 

В это непростое время, в котором все сейчас находятся, мы хотим дать людям возможность быть услышанными. Чтобы они тоже рассказали, о чем думают, что им нравится, чего боятся, что их вдохновляет. Помню, одна девушка использовала маску и на вопрос «Чему ты недавно научилась?» ответила: «Я научилась православию». Другой девушке выпало «Кого бы ты сыграла в кино?», на что она ответила: «Я бы сыграла пиво». Видите, у людей есть чувство юмора, самоирония. 

Все это в очередной раз доказывает, что, когда делаешь какой-то контент, не стоит ориентироваться только на себя. Потому что ты это не просто не все, а далеко не все.

Я абсолютно с вами соглашусь и приведу еще один маленький пример. С одним очень известным и уважаемым человеком я говорил на тему прямого эфира. Мы долго пытались назначить день, переносили, и потом он написал мне, что прямые эфиры уже всех достали. Показал выжимки из постов разных людей, где они высказывались на тему всего онлайна, который сейчас происходит, в том ключе, что никому эти онлайн-спектакли не нужны. Я понимаю, что все это мнение людей, которые очень узко мыслят. Вот, например, «Гоголь-центр» делает сейчас онлайн-показы спектаклей. Были показаны уже «Шекспир», «Кузмин. Форель разбивает лед». Можно сколько угодно сидеть и думать, что это и зачем, но человеку во Владивостоке это дает первую в жизни возможность увидеть спектакль «Гоголь-центра». Мы забываем, что это показывается не для людей, которые живут внутри Садового кольца. Не для тех, кто ходил по театрам, все видел и от всего устал. «Гоголь-центр» получает сотни отзывов: люди пишут из Израиля, Германии, из самых разных городов с благодарностью за то, что они получили возможность эти спектакли увидеть. 

То же самое и с моими эфирами. Мои гости — Володя Мухин, Максим Виторган и другие очень известные люди. Некоторые могут сказать: «Ходили мы на премьеру фильма, видели Виторгана». Поймите: это не для вас. Это для тех, кто понимает, что, возможно, никогда и не увидит этих звезд. У них появляется шанс задать вопрос любимому актеру, увидеть его с человеческой стороны, а не фотографию в светской хронике с подписью. 

Социальные сети важны, особенно сейчас, когда они выстрелили и показали, как на самом деле могут быть полезны. Не для того, чтобы ерундой поперекидываться, а для того, чтобы оставаться на связи с миром.

Увидела, что вы начали вести дневник. Писали еще, что давно начинали, но бросали. Почему?

Дневник — это такая штука, которая требует сосредоточенности. У меня всегда было очень мало времени. Насыщенность и плотность каждого дня была примерно такой: встал часов в 6 утра и дальше в бой. Раньше не было возможности каждый день посвящать дневнику определенное количество минут, скажем так. Сейчас она есть.

Я отдаю себе отчет в том, что те события, свидетелями которых мы сейчас являемся, — исторические. Мы будем рассказывать о них через 10, 20, 30 лет, если, конечно, доживем до седых волос и морщин. Я знаю свойство памяти, особенно своей: я не очень хорошо помню. У меня есть память на лица, имена. Могу встретить человека спустя 15 лет и сразу вспомнить, кто это, при каких обстоятельствах мы с ним познакомились, но что касается фактов или цифр — этим похвастаться не могу. Я работаю над постановками, перелопачиваю гигантское количество материала, выдаю спектакль, и через неделю у меня этот материал из головы уходит. Он просто замещается новым блоком того, что надо осваивать, изучать и разрабатывать. Знаю, что вот сейчас мы проживем несколько месяцев, и у меня этот период из головы уйдет, сотрется. Поэтому хочу это зафиксировать. Как человек, который занимается драматургией, режиссурой, я понимаю, что это благодатная почва и в обозримом будущем из этого что-то можно будет сделать. 

Дневник — это своего рода медитативная практика. Медитативной она становится тогда, когда дневник ведется не в ноутбуке, а ручкой в блокноте. По крайней мере, я так делаю. 

Сначала я заставлял себя его вести, а теперь с удовольствием, поскольку просыпаюсь рано…

Да? Во сколько?

Каждый день в 7 утра без будильника. В 7:15 я уже беру кофе в магазине рядом, сижу на скамейке и в 8 возвращаюсь домой, чтобы делать зарядку, позавтракать и так далее. И определенное время у меня выделено на ведение дневника. Это такой алгоритм, который поддерживает режим дня. У тебя просто есть некие обязательства.

С учетом того, что вы миллион раз бросали писать дневник, можете ли вы воспринимать дневник как какое-то воспитание себя?

У меня с воспитанием себя все хорошо. Я болезненно пунктуальный человек. Вот очень порадовался, что вы мне позвонили не в 16:01, не в 16:02, а в 15:59 (договаривались на 16:00. — Прим. SRSLY), это бальзам на душу. Еще в школе у меня были случаи, когда я приходил к закрытым дверям школы, боясь опоздать. Я до сих пор очень болезненно отношусь к любого рода опозданиям. Если человек опаздывает на 10 минут, заранее об этом не пишет, приходит и говорит, как будто ничего не произошло: «О, привет! Ну что, пошли?» — меня начинает трясти. Я не понимаю, как можно не извиниться, не объяснить причину опоздания, не предупредить за 5-7 минут до назначенного времени, что ты будешь позже. 

Так что дневник — это не дрессировка и не воспитание себя, а просто еще один элемент в графике, который сейчас появился, потому что другие элементы — собрания, репетиции — отсутствуют.

В одном интервью вы говорили про то, что находиться в состоянии поиска — это самое прекрасное, что есть в жизни, после любви. Вот вопрос про вас лично. В каком поиске вы сейчас? Судя по тому, что вы постоянно меняете сферы деятельности — то журналистика, то телевидение, то театр, — вы в нем.

Я отвечу такими словами. В свое время мне посчастливилось оказаться в Бельгии в мастерской у Яна Фабра. Мы с ним говорили и про поиск, и про то, чем человек занимается в своей жизни. Тогда он мне задал очень простой вопрос: «Вот скажи, гусеница, куколка и бабочка — это одно существо?»

Да, вы неоднократно говорили, что разные.

Вот и всё. Но в то же время это одно существо. И когда Фабр мне это озвучил, у меня все встало на свои места. Я перестал волноваться по поводу того, что я меняюсь. Мы все меняемся. В детстве мы были одни, сейчас — другие. Мы меняемся не только физически, но и в социальном плане. И этого не надо бояться. Понятно, что у всех нас есть страхи, в том числе боязнь за будущее. Страх — это нормальное животное чувство. Если мы понимаем, что жизнь состоит и из страха, и из радости, и из любви — и все они стоят на одной полке, то мы принимаем и себя, и свои новые страсти, увлечения. 

Я могу производить впечатление человека, который прыгает с ветки на ветку (слышал о себе такое мнение). Если бы мне сказали, что раз я художник, то должен ходить к себе в мастерскую, чтобы рисовать картины — да я бы застрелился через неделю. Или если бы мне сказали, что я театральный режиссер и теперь должен сидеть в театре и репетировать спектакли... Ну а если в жизни увлекает еще что-то? Если еще что-то хочется попробовать? Зачем подавлять в себе что-то, укладывать себя в ящик? Когда есть еще пастбища, долины, горы, озера и океаны. Это как минимум глупо. Если отталкиваться только от чувства страха, которое есть у любого человека, то, наверное, все-таки задача нашей жизни — страх побороть. Вот этим и надо заниматься.

Теперь про мастерскую. Я в полном восторге от работ «Изумрудные пруды».

Да, это была выставка в Orekhov Gallery. Там была серия изумрудных работ, которую я продолжаю. Та выставка называлась «Изумрудные пруды», потому что изумрудный цвет — мой цвет, а моя мастерская находится на Чистых прудах. Когда я покупаю себе краску в художественном магазине, то иду по Чистым прудам к мастерской. Сейчас потихоньку продолжаю осваивать другие сюжеты, новые техники, но используя тот же самый изумрудный цвет.

Только что вы сказали, что изумрудный — это ваш цвет. Супертупой вопрос: почему именно он? 

Как ответить на вопрос: почему кто-то любит соленое, а кто-то — эклеры? Я просто нашел партнера. И это изумрудный цвет. Причем если в него не добавлять белый, он выглядит практически как черный. У него, скажем так, очень большая линейка градаций, и все зависит от процентовки белого. Я покупаю только две краски: белый и изумрудный. Из этих двух тюбиков получается вся палитра. 

Нет, нигде.

В каком возрасте вы к этому пришли?

Году в 2005-м. Своей наставницей считаю Ольгу Тобрелутс, которая относится к Новой Академии в Петербурге (это Тимур Новиков, Влад Мамышев-Монро, Георгий Гурьянов). Каждый человек в своей жизни, наверно, встречает какого-то наставника, который говорит ему: «У тебя получается. Продолжай. Не останавливайся». Вот таким человеком в моей жизни стала Оля, за что я ее благодарю до сих пор. Когда в тебя кто-то вселяет уверенность — это дает стимул дальше двигаться. Это важно.

Еще вы где-то говорили, что работаете над небольшой повестью.

У меня есть какие-то литературные вещи, которые я пишу в стол, но вот сейчас в силу наличия свободного времени начал писать небольшие очерки в инстаграм и фейсбук.

Почему в стол? Из-за того, что вы очень цените слово и испытываете чувство стыда за написанное?

Есть такое. Не сразу после того, как написал, а спустя какое-то время. У писателя есть работа писать. Он публикуется периодически, и ты видишь, как он развивается. Думаю, что я еще не пришел к этому. Да и не очень хочу расширять количество веток, по которым прыгаю. Сейчас стараюсь себя в чем-то фильтровать. 

Я пишущий человек. Долгое время вел колонки в GQ и других изданиях. Мне и сейчас предлагают быть колумнистом, но я, скажем так, вынашиваю и не хочу расплескать что-то касательно литературного материала — то, что у меня есть. Периодически возвращаюсь, чтобы что-то написать или дописать, но пусть будет что-то, что будет вызревать. Может быть, оно вызреет, а может, и нет.