Как вы знакомились со сценарием?
Мне повезло: Уберто (Пазолини — режиссер «Один на один». — Прим. SRSLY) видел мои прежние работы и писал сценарий, представляя меня в главной роли: ему нужен был актер со сдержанной манерой игры. Прочитав сценарий, я заплакал. Затем посмотрел фильм Пазолини «Остановившаяся жизнь», в котором тонко и деликатно затрагиваются темы жизни и смерти, и понял: «Один на один» — продолжение этой картины, и я рад быть его частью.
Вы рады, потому что у вас католическое воспитание и степень по теологии? И вообще, нужно ли, чтобы ваше мировосприятие совпадало с тем, что есть в сценарии?
Было бы очень скучно играть лишь те роли, которые совпадают с твоим мировоззрением…
Но кое-кто так делает.
Делает, верно. Но для меня это означало бы перестать учиться. Самое интересное — перевоплотиться в персонажа с совершенно иным психотипом и проникнуться к нему эмпатией. Мой герой Джон — отец, а я нет, и это уже очень существенное различие. Из общего — то, что мы оба не слишком религиозны, но духовные устремления у нас есть. Мой герой как будто верит в идею, что посмертное существование — самая незначительная часть нашего бытия. Еще Джон хочет, чтобы его сын был открыт идеям веры и духовности, поэтому они молятся вместе. У меня схожее мироощущение: моя теология — тоже в открытости к вере.
Для одной из ролей вы полностью отказались от алкоголя. А какие подвиги потребовались для фильма «Один на один»?
Во время съемок этого фильма я тоже почти не пил. «Почти» — потому что дело было в Северной Ирландии. (Смеется.) Важнее всего было выстроить отношения с Дэниэлом (Ламонтом. — Прим. SRSLY) — моим экранным сыном. Я ездил к нему домой в Ирландию, играл с ним, пытался сам стать пятилетним, сидел на полу в его комнате, возился с машинками и пистолетами. Нам нужно было, чтобы на съемках он воспринимал меня как друга, чтобы ему было весело сниматься.
Вы рассказывали, что, посмотрев «Один на один», некий критик, до сих пор презиравший ваши актерские данные, теперь наконец признал ваш талант. Почему?
Критика — очень случайная вещь. Искусство субъективно, и критику невозможно оставаться объективным. Вот, например, если меня как зрителя что-то взбесит в картине, то я запросто назову этот фильм худшим за всю историю. А тот критик наверняка смотрел фильмы со мной, когда был в плохом настроении или голодный. Но в итоге ему хватило смирения признать, что он был неправ. И это прекрасно.
У вас не напрашивается вывод, что этим капризным и психически неустойчивым персонажам дано слишком много власти?
Если я скажу «да», это прозвучит так, словно я огрызаюсь на них. Критика важна, а хорошая еще и очень полезна для кино — причем под «хорошей» я не имею в виду положительные рецензии. Сам прислушиваюсь к вдумчивым, умным текстам, когда выбираю, что посмотреть из огромного количества фильмов. Но критика не работает в замкнутых системах, где представлено ограниченное количество работ. Вот, например, в Нью-Йорке есть главный театральный критик — Бен Брэнтли. Если в своей колонке в The New York Times он напишет «да», то шоу на Бродвее ждет успех, а если «нет» — то катастрофа. Это безумие! Если Бен встал не с той ноги — спектакль обречен!
Бен Брэнтли, по крайней мере, обладает квалификацией критика и судит по художественным критериям. А сейчас любой горлопан-активист может обрушить целую карьеру, раскопав, например, чей-то твит десятилетней данности.
Это очень сложная тема. С одной стороны, сейчас обретают голос те, кто прежде был его лишен, и это важно. Но нужно замечать и обсуждать, когда люди подвергаются необоснованной и несправедливой критике. У кого-то рушится карьера — и иногда наверняка незаслуженно. Неужели это необходимая жертва? Хотя, возможно, нам нужно через это пройти… Стой, разговор принимает опасный оборот — я не хочу лишиться своей карьеры! (Смеется.)
Сейчас приходится очень осторожно подбирать слова?
Точно! Очень осторожно! Но где предел этой осторожности? У всех есть свое мнение, и почти каждый хочет иметь возможность им делиться. А когда кто-то начинает обижаться, мы утрачиваем возможность диалога.
А что в итоге с «Бондом»? Вы станете новым Агентом 007?
Не знаю, и продюсеры, думаю, тоже. Это было пять лет спекуляций, и ни за одним слухом нет правды, уверяю вас.
Вы раньше блистали в костюмных исторических драмах, но переломной стала роль драгдилера и насильника Томми Ли Ройса в «Счастливой долине». Это необходимый этап — сыграть плохого парня?
Возможно. Мне кажется, каждому нужно хоть раз сыграть злодея, но для меня важнее всего было доказать продюсерам, что я могу работать вне привычного амплуа, играть не только себя самого. Показать готовность к экспериментам: другой акцент, другая энергия… Так что дело не столько в злодействе, сколько в способности очень далеко уйти от самого себя.
Для таких ролей приходится меняться и физически.
Кстати, в третьем сезоне «Счастливой долины» я очень крепкий! Произвожу впечатление сильного парня (кстати, для роли русского в «МакМафии» я тоже качался), но не щеголяю рельефной мускулатурой. Не хочется, чтобы, насмотревшись кино, парни накачивались гормонами и целыми днями торчали в зале. Сила — в здоровье, а не в кубиках.