Ян, расскажите, как вообще родилась идея «рассказывать истории» в ваших проектах?
20 лет назад мы вместе с партнерами организовали компанию Lorem Ipsum в Нью-Йорке и первые десять лет занимались исключительно продакшеном: снимали документальные и художественные фильмы и рекламные ролики (по образованию я режиссер, учился в киношколе в США). Потом технологии начали меняться, видео стало сливаться с интернетом, и мы стали превращаться в более мультидисциплинарную компанию: начали разрабатывать сайты, приложения, связанные с видео, делать какие-то сложносочиненные ивенты.
В 2012 году нас пригласили участвовать в создании Ельцин Центра в Екатеринбурге. Для музейного дела в России это было что-то новое: раньше большинство музеев были государственными и делались они совсем по-другому. Тогда музеи создавались силами собственных сотрудников и приглашенных специалистов: кураторов, дизайнеров, историков и пр. То есть это была такая сборная солянка. На Западе же большинство музеев создаются профессиональными студиями, которые специализируются на планировании музеев и экспозиционном дизайне.
Ельцин Центр стал одним из первых проектов в России, созданных по такому принципу. Был проведен международный конкурс, его выиграла крупная американская компания Ralph Appelbaum Associates, построившая Мемориальный музей Холокоста в Вашингтоне (United States Holocaust Memorial Museum), Американский музей естественной истории (American Museum of Natural History) и десятки других крупнейших музеев по всему миру. Построили — это значит определили, про что должен быть музей, сформулировали все смыслы, заложенные в экспозицию, разработали дизайн, создали контент, придумали, какими средствами этот контент интерпретировать и как его излагать посетителям, как все это физически воплотить.
Для создания мультимедийного контента в Ельцин Центре пригласили нашу компанию. А поскольку экспозиция этого музея во многом опирается на мультимедиа, на нас лег достаточно большой объем работ. Все, что в Ельцин Центре представлено на экранах, все эти сложносоставные мультимедийные вещи делали мы (за исключением вступительного мультфильма). От съемок первых интервью до открытия экспозиции у нас ушло около трех лет.
Вы говорили, что некоторые интервью туда не вошли и что вы будете делать документальный фильм как раз из этого материала.
Да, в экспозицию в силу формата вошел очень небольшой объем снятого материала. Наину Иосифовну Ельцину, например, мы снимали по несколько часов на протяжении пяти дней — получилось 20-часовое интервью. Анатолия Чубайса мы снимали три или четыре раза на протяжении трех лет. И таких многочасовых интервью с ключевыми персонажами ельцинской эпохи мы сняли более ста. Это около 600 часов отснятого материала. Но в экспозицию вошло лишь по несколько минут из каждого интервью. А материал на самом деле уникальный, потому что мы снимали всех: от президентов стран (например, Клинтона, Назарбаева, Лукашенко, бывшего премьер-министра Великобритании Тони Блэра) до российских силовиков того времени (руководители ФСБ и МВД), некоторые из которых вообще никогда не давали интервью.
Как вам удавалось получать интервью у тех людей, которые обычно их не дают?
Во многом, конечно, это все происходило благодаря тому, что проектом руководил Фонд Ельцина, во главе которого стоят Татьяна Борисовна Ельцина, дочь президента, и Валентин Борисович Юмашев (руководитель администрации президента в конце 90-х). Если бы мы просто с улицы пришли, скажем, к Сергею Степашину, тогдашнему директору ФСК (так в 1993-1995 гг. называлась ФСБ), и попросили бы его рассказать, как проходила спецоперация в Буденновске, то нас бы даже не пустили на порог.
Ельцин Центр — это федеральный проект. В России есть закон, согласно которому каждый президент по истечении своего срока должен создать культурно-образовательный центр. Ельцин Центр стал первым таким центром, поскольку Ельцин был первым президентом России. Видимо, когда-то появятся Медведев Центр и Путин Центр. Эта идея, кстати, позаимствована у США, потому что в Штатах у каждого президента есть так называемая президентская библиотека, где частично рассказывается о самих президентах, но в основном — об истории страны в период их правления.
Так вот пока мы вместе совместно с Ralph Appelbaum Associates создавали Ельцин Центр, мы набрались необходимой экспертизы в области создания экспозиций и поняли, что можем и хотим делать не только мультимедийный контент, но и заниматься комплексной разработкой экспозиций. Начали этим заниматься и уже несколько лет очень активно работаем и на этом поле. Но мы себя не позиционируем как компания, создающая исключительно музеи. Мы рассказываем истории, потому что суть всей нашей деятельности — это рассказывание историй. В случае с музеями — мы делаем это не на экране и не в книге, а в пространстве. Слово «музей» даже лучше убрать, потому что у многих оно связано с определенными представлениями.
Кажется, что это слово еще долго будет отбиваться от ассоциаций, который оно вызывает. Но сейчас музеи все же стараются выходить на какой-то другой уровень: например, тот же Музей русского импрессионизма или Дарвиновский.
Да, музей преобразились, стали мультимедийными, но сама по себе мультимедиа не решает основной задачи. То, что казалось современно и «продвинуто» пять лет назад, теперь уже кажется традиционно и старомодно. Мультимедиа стареет еще быстрее, чем многие другие физические решения. Основная же задача — это история, драматургический нарратив, а большинство музеев пока не научилось с ней справляться.
Когда вы продумываете концепцию выставки, то как-то анализируете поведение посетителя? Как он передвигается по экспозиции, на что обращает внимание в первую очередь, а на что — только потом?
Все музеи так или иначе продумывают поведение посетителя, потому что это часть задачи. Мы всегда отталкиваемся от драматургии, но далеко не все согласны с нашим подходом. То есть на словах все соглашаются, но о самом понятии сторителлинга договориться не могут. Это слово уже во все стороны склоняют, используют его для всего подряд, и мало кто понимает, что имеется в виду на самом деле. Зачастую то, что некоторые называют сторителлингом, — это просто структурированная информация: вот такие у нас в музее есть разделы, вот такие подразделы и т.д. Но в нашем лексиконе это не сторителлинг, а просто перечисление фактов. А история — это прежде всего драматургия с заложенными в ней механизмами, которые заставляют нас перелистнуть страницу, захотеть узнать, что же там дальше. Пожалуй, превратить нарратив в драматическую историю — это самая сложная задача.
Если посмотреть на кино, то оно ведь тоже сначала было неким аттракционом. Какого-то киноязыка, которым можно бы рассказывать драматические истории, не существовало. Но достаточно быстро — за несколько лет — этот киноязык родился. Люди поняли, что можно монтировать, делать крупные планы, чередовать их с общими и т.д. С одной стороны, на этом языке научились разговаривать создатели фильмов, то есть режиссеры, а с другой стороны, его могут считывать зрители.
Вообще, кажется, что любой нарратив стремится к традиционной драматургии. К этому, конечно же, придет и нарратив в пространстве, но развитого языка у этого искусства пока нет. Мы его только создаем.
Сложно ли рассказывать истории в пространстве?
С этим есть большая сложность, потому что, когда вы стоите на ногах, восприятие работает совершенно по-другому. Для рассказывания истории нужны несколько незаменимых элементов. Во-первых, должен быть автор, который ведет за собой зрителя, слушателя, читателя или посетителя. А посетитель должен на определенное время безраздельно отдать свое внимание автору. Это хорошо работает в кино: покупая билет, вы в буквальном смысле подписываете контракт с режиссером и соглашаетесь запереться в кинозале на два часа, не выходить, не смотреть по сторонам. Вы как бы погружаетесь в этот сон, созданный режиссером. Дальше все решения принимает только режиссер, автор этого сна: кто, о чем, громко, тихо, что в кадре, а что — нет, что в фокусе, а что — нет, в каком темпе все это задано. Зритель же просто «спит», смотрит этот сон и отдается течению.
Когда вы приходите в пространство, то там совершенно другая ситуация. Вы стоите на ногах и сами принимаете решения: куда вам идти, сколько здесь стоять, в какую сторону смотреть, читать экспликацию или нет и т.д.
Лучше всего погружать человека в историю научилось кино. Оно делает это настолько хорошо, что мы начинаем идентифицироваться с героями, то есть отождествлять себя с ними. Мы не следим за их историей, а считаем их собой.
Точно. Иногда даже проецируем то, что герои делают, на себя и себя же помещаем в кадр.
Мы отождествляем себя с главным героем. Когда ему грозит опасность, мы интуитивно закрываем глаза. Нам страшно вместе с ним. Когда ему печально, мы можем вместе с ним заплакать. Хотя, казалось бы, мы не проваливаемся в экран: мы сидим в зале, а экран — далеко от нас. В музее же наоборот: ты приходишь и погружаешься в него физически (потому что твое тело находится в здании музея), а сознание — чаще всего нет, потому что оно само по себе работает и принимает решения. Но нас как раз интересует погружение сознания в историю, что в музее сделать тяжелее. Вроде бы мы в пространстве, окружены со всех сторон, можем включить запахи, наполнить все звуками, а на самом деле все не так-то просто. Наша основная задача — преодолеть эти преграды в пространстве, найти способ затащить человека в условия, в которых бы он не извне наблюдал, а погружался так, как это происходит в кино.
Люди могут плакать в музее, но это чаще всего не заслуга автора экспозиции, а ее темы. Мы же хотим, чтобы люди погружались и выходили с экспозиции не с рассказами о том, какие они видели интересные мультимедийные средства, а чтобы говорили только про ту удивительную историю, которую им рассказали. Например, после прочтения книги мы обсуждаем персонажей и произошедшее с ними, а не шрифт, который был выбран для этого издания. Также как после просмотра фильма мы не должны обсуждать в первую очередь операторскую работу. Если вы обращали на нее внимание — значит, фильм не увлек вас, и вы не плакали, когда тонул Леонардо ДиКаприо (в «Титанике». — Прим. SRSLY).
Получается, если после посещения выставки я вынесла в первую то, что напротив картин стоят колбочки с ароматом, отражающим их запах — значит ли это, что выставка провалилась? Ведь я, получается, запомнила только средства.
Вот мы как раз в процессе изобретения того языка, благодаря которому будет возможно выйти на следующий уровень. На тот уровень, когда мы не будем обсуждать колбочки, когда сможем погрузиться настолько, что они для нас станут незаметны. Сделать это очень сложно. Во-первых, пространство — это все-таки не книга, не сцена и не экран, оно по-другому работает. Во-вторых, не все музеи можно загнать в драматический нарратив. Например, в Ельцин Центре достаточно понятная ситуация: там есть главный герой, от которого можно отталкиваться; есть силы, которые ему противостоят, причем на всех уровнях.
А иногда мы приходим, скажем, в металлургический комбинат. Здесь задача более сложная, а точнее, менее персонализированная. Но это не значит, что внутри нельзя найти какой-то нарратив, просто это немного сложнее.
Сейчас Lorem Ipsum делает семиэтажный Павильон атомной энергии на ВДНХ и Музей транспорта.
Что касается Музея транспорта Москвы, то разработка его концепции уже завершена, но рассказывать о ней мы пока не можем. Мы этот проект делаем вместе с архитектурным бюро «Меганом», которое отвечает за реставрацию здания. Это объект культурного наследия — мельниковский гараж на Новорязанской улице с очень красивыми шуховскими перекрытиями. Могу только сказать, что там будет сложная, интересная и необычная экспозиция. Это, может быть, первый музей, в котором нам дадут возможность показать, что мы имеем в виду под историей и под тем, как история может быть рассказана в пространстве.
Над Павильоном атомной энергии мы работаем уже несколько лет. Это будет новое семиэтажное здание с тремя подземными этажами. Оно уже строится на главной аллее ВДНХ, рядом с Павильоном «Космос». Это масштабное строительство, там шесть экспозиционных этажей, которые посвящены совершенно разным темам. Там есть и исторические темы, посвященные, например, созданию первой советской атомной бомбы, и научно-технические этажи, где рассказывается о том, что такое радиация и как работает атом. Будет там и детский центр, и лаборатории — это огромный, серьезный музейно-образовательный комплекс.
Lorem Ipsum — это не только про экспозиции. У вас красивое видео еще есть, в котором вся команда компании рассказывает про то, чем вы занимаетесь.
Мы себя видим некой киностудией. Хотя «киностудия» звучит достаточно узко. Мы, скорее, студия, которая занимается рассказыванием историй в разных дисциплинах, разными средствами. Если это музей — значит пространственными средствами, если кино — то на экране. Сейчас еще делаем десятисерийный документальный фильм про 90-е годы.
А когда он выходит?
Мы надеемся, что осенью, если коронавирус все нам не подпортит. После Ельцин Центра мы продолжили снимать. Сняли еще несколько десятков уникальных интервью. Думаю, что у нас получится такой масштабный, объемный фильм про 90-е, который, мы надеемся, закроет эту тему. Как «Крестный отец» закрыл тему мафии — уже больше снимать про мафию не интересно. Такую работу, которую мы провели по этой теме, уже, кажется, никто не проведет: и эти люди начинают умирать, да и просто я не думаю, что кто-то будет в состоянии это повторить.
Где выйдет этот десятисерийный фильм?
Я думаю, что это, скорее всего, будут разные платформы. Мы сейчас думаем, как все это выпускать. Ну и, конечно же, мы планируем в будущем снимать и художественное кино.
Расскажите про него.
Конкретно я сейчас не могу говорить, но у нас есть в разработке несколько фильмов. В этом направлении тоже движемся: все-таки мы все изначально киношники. У нашей компании ДНК киношное.
Именно сейчас идут какие-то съемки?
Мы пока готовимся. Но надеюсь, что скоро доберемся. Посмотрим, что с миром будет происходить.