Под палящим нормандским солнцем, в зените летних каникул, 16-летий Алекс загорает на яхте. Он юн и прекрасен, а жизнь уже подкидывает сложные дилеммы: то ли продолжать учебу, то ли, по настоянию отца, найти работу и взяться на ум. Но это где-то на периферии сознания, а пока — томление сердца и предчувствие чего-то большого. Тучи резко сгущаются, корабль терпит катастрофу, и вот Алекс уже барахтается на волнах рядом с перевернутой яхтой. На горизонте вовремя появляется Давид. Харизматичный и обаятельный, он не только спасает героя, но и приводит его в свой дом, дает сухую одежду, назначает свидание на вечер, зовет работать в лавку своего отца и полностью монополизирует свободное время Алекса. Но Алекс и не сопротивляется. А может, это любовь?
Роман «Станцуй на моей могиле» британца Эйдена Чамберса Франсуа Озон прочитал в возрасте семнадцати лет и сразу решил, что его первый полнометражный фильм будет экранизацией этого произведения. Но, наверное, книге необходимо было превратиться в артефакт времени, а Озону отстраниться — от текста и от своей молодости. «Лето’85» — сплав из романа и юношеских ощущений самого режиссера, эго-фикшн, снятый как будто для самого себя, для молодого кинолюбителя, каким Озон был в восьмидесятые. А как еще могла сложиться история о том, что ничего не проходит бесследно?
С одной стороны, «Лето’85» — сборная солянка из элементов авторского стиля Озона: тут и гомосексуальность, и переодевания, и обнаженные молодые тела, и отточенные жанровые приемы, и обращение к прошлому. Но, невзирая на увесистый чек-лист, фильм с трудом вписывается в и так довольно пеструю фильмографию режиссера. Возможно, потому что эта ретроэлегия таит сверхличное переживание Озона. Оно смывает шероховатости, нивелирует легкую повествовательную тряску. В конце концов, нарратив здесь — обслуживающая инстанция для большого чувства, которое нельзя вербализовать. Можно только записать на бумаге, как это делает Алекс, или зафиксировать на пленке, как это делает Озон.
Все очевидные референсы (Гуаданьино, Долан и прочие адепты гомоэротической эстетики) на самом деле находятся в совсем другом координатном поле. Квир-аспект Озон практически не проблематизирует — его история любви довольна универсальна. Внутренняя динамика «Лета’85» простирается за рамки мелодраматических идиллий и попыток авторской самоидентификации. А всплывающая в сознании ромеровская «Летняя сказка», несмотря на схожие пляжные мизансцены, цветовые акценты и лучистый взгляд Мельвиля Пупо, оказывается лишь компонентом той атмосферы, которая в итоге пройдет через мясорубку трагизма. «Лето’85» — вообще большая обманка. В фильме жанровые конструкции проступают как мотивы подросткового переживания. Например, детективная линия, которая через флешфорварды обрамляет первую часть, работает как машина по созданию саспенса. Но нависшее ощущение рока, декламируемая уже в самом начале смерть Давида и тайна, которая этой смерти сопутствует, преломляют сюжетные конструкции в единое чувство необратимости. Любовь есть предисловие разлуки.
Четкими пунктирными линиями «Лето’85» обозначает траекторию пути классической лав стори — встреча, страсть, расставание. Но в фокусе Озона — не солнечный удар, переживаемый возлюбленными, а безжалостные последствия любви. И пиротехническое свойство первого и большого чувства проживает один Алекс. Они с Давидом — две притянувшиеся противоположности. Сцена с надеванием наушников — оммаж культовому подростковому фильму восьмидесятых «Бум» — один из ключевых эпизодов «Лета 85». Он — прямая иллюстрация фундаментального парадокса отношений героев. Давид и Алекс танцуют вместе, но под разную музыку.
Их главная точка соприкосновения — смерть. Для Алекса это что-то, находящееся вне опыта, но занимающее мысли. Смерти он посвящает свои литературные экзерсисы, о ней пытается заговорить с Давидом. Для последнего смерть — практически осязаемая категория, по крайней мере такой он пытается ее сделать. Герой тяжело пережил кончину отца и теперь, осознав свою смертность, не разменивается на страх и сомнение, а рьяно выезжает на встречку на своем мотоцикле и многозначительно достает из кармана расческу, напоминающую складной ножик. Смерти Давид сопротивляется чувством, которое вечностью не обременено, его недекламируемый жизненный принцип — пресловутое carpe diem.
Но второго закона термодинамики никто не отменял. Давид оказывается двуличным любовником: находит себе новую подружку, и для них с Алексом наступает время прощания. И, чтобы увенчать это прощание флером тотального конца, случай хоронит Давида в автокатастрофе. Все заканчивается — и первая любовь в том числе. Не повторяется такое никогда: но это неповторяющееся надо закопать в землю и сплясать на его могиле. Вот Озон и станцевал. Танец его, может, и небезупречный и даже где-то чересчур наивный, но точно живительный.
